Наталья вскочила, как только я кончил и отвалился в сторону. Быстро оделась и, повесив на локоть баул с вещами, стала пытаться открыть дверь. Щелкала замками.

Я завернулся в простыню, вышел к ней и просил остаться. «Побудь еще со мной». Хотел обнять; Наталья резко отстранилась и почти со злобой сказала: «Выпусти». Сказала так, что я, уже без споров и уговоров, провернул ключи.

Пока ждала лифт, я смотрел на нее, а она – на створки дверей. Лишь когда они стали медленно, с поскрипыванием раскрываться, глянула на меня. И этот короткий взгляд испортил мне настроение. Да что там – окатил новой порцией грязи и испугал. В нем, во взгляде, секундном, но остром, были и ненависть, и презрение, и торжество. Словно она перехитрила, победила и раздавила гаденького врага. И вот, покидая поле боя, глянула, чтобы удостовериться, что же это была за мерзость, шевелится ли еще. Понимает ли вообще, что побежден…

И вот теперь я глотал водку и думал, пытался понять, почему она так на меня посмотрела, что я сделал неправльно, зачем она поддалась и легла, если так меня презирает… Позже, когда исправить ничего уже было нельзя, стало ясно, зачем разыграла приступ страсти, расслабила каменное тело, сама стянула с себя джинсы, задрала водолазку. А глянула так бессознательно, устав притворяться.

Я пил, слушал уже не «Мельницу», ставшую мне сейчас отвратительной, а когда-то любимый «Дорз», тот безумный концертик, на котором пьяный или обдолбанный Моррисон почти не мог петь, и его пытался заменять Манзарек, между ними то и дело возникали перепалки; Моррисон падал, мычал, визжал в микрофон, а публика бесновалась…

Немного разбавил беспросветную концовку этого дня звонок Свечина.

– Привет, – как обычно безо всякой приветливости поздоровался он. – Говорить можешь?

– Могу-у! – помню, воскликнул я с полупьяной развязностью. – Теперь я все могу!

– Что-то случилось?

– Все отлично. У меня все отлично!

– У, поздравляю… Слушай, ничего нет для халтуры?

– Как нет? – есть, конечно! – Я слегка протрезвел, приглушил звук проигрывателя. – Нужна статья, пятнадцать тысяч знаков.

– О чем?

– О социальных инициативах российских угольных компаний. Берешься?

Свечин подумал и спросил:

– А сопроводительные материалы есть?

– Есть кое-что. Но в основном – в Интернете найдешь.

– И сколько стоит?

– Сто пятьдесят бакинских.

– Нормально. Можно попробовать. – Он помолчал и, не меняя интонации, заговорил о другом: – Я вообще вот что звоню – завтра в музее Маяковского вечер литературный. Думаю, вдруг тебе интересно.

– А что за вечер?

– «Свежая кровь». Будут…

Меня жутко рассмешило это название. Я хохотал так долго, что Свечин положил трубку. Пришлось перезвонить.

– Извини. Просто бухаю, настроение поганое.

– Ты же говорил, что у тебя все отлично, – вроде бы удивился он.

– Это я так… наоборот, хреново. Думаешь, стоит пойти?

– Ну, я обязательно буду. Там вся наша писательская группа соберется. То есть те, кто в Москве живет… Молодые боевые писатели. Ты же хотел познакомиться, тоже участвовать.

– Да, да, – вспомнил я наши со Свечиным разговоры в больнице. – Постараюсь.

– Давай тогда встретимся в половине седьмого на «Лубянке».

– Давай.

– Можешь коньяка фляжечку взять… И материалы для статьи не забудь, пожалуйста.

Литературный вечер показался мне довольно комичным и даже абсурдным (как большинство мероприятий, в которых участвуют люди сплошь со схожими взглядами), но на нем произошло знакомство с девушкой, которая на некоторое время меня очень увлекла… Я даже влюбился.

Встретились мы с Олегом Свечиным на выходе из метро. Было жарковато, настоящая летняя погода.

Выпили во дворе музея немного принесенного мной коньяка; Свечин выкурил сигарету и, растерев окурок ботинком по асфальту, спросил, сколько времени. (У него был мобильник, но он все время забывал, что там есть часы, и спрашивал у других.)

Было без пятнадцати семь.

– Давай еще по глотку, и пойдем. – Он заметно волновался…

В полукруглом зале сидело человек двадцать. Потом еще подошли, но немного – пятеро-семеро. Как оказалось, почти все собравшиеся (или вообще все) были поэтами, писателями, критиками. Их приглашал к микрофону находящийся на сцене темноволосый миловидный юноша в пышном сером свитере.

Выступления парней и девушек (на вид большинству из них было лет двадцать – двадцать семь) поражали своей одинаковостью. Сначала они произносили эмоциональные, к счастью, не очень длинные речи о том, что в литературу пришло новое поколение, свежее и преисполненное желания действовать… Один, миниатюрный паренек в дерматиновом пиджаке, сказал, что необходимо действовать обязательно вопреки (вопреки чему, я так и не понял), и это в конце концов принесет победу (кому и в чем, тоже осталось для меня неясным), а затем прочел чужой (фамилию поэта я забыл) стих в духе Крученых. Другой юноша, покрупней, гривастый, резко жестикулировавший, объявил, что хватит стебаться над советским, героическим, созидательным, и прочел свой стих в духе позднего Маяковского (про буржуев, утонувших в наворованных народных деньгах). Пухлотелая девушка с лицом египтянки сообщила, что у литературы остался единственный путь – «путь летящей в толпу бомбы», после чего прочитала свой рассказ от первого лица, в котором доведенная до безумия бытовухой героиня изрешетила размороженную курицу кухонным ножом…

Я услышал не всех – два раза мы выходили со Свечиным в музейный туалет, где прикладывались к бутылочке с коньяком… В какой-то момент у меня возникло желание забрать из гардероба пальто и пойти гулять по центру Москвы. Хорошо, что Свечин удержал.

Когда вернулись в зал во второй раз, на сцене стояла тонкая девушка с золотистыми (явно натурального цвета) волосами и строгим лицом. Она напомнила мне артистку Николь Кидман…

Видимо, свою речь девушка уже произнесла и теперь наизусть, без бумажки, читала стихи.

Слабовато, тонковато, но с нервом звучал ее голос, вспыхивали яркие сочетания слов, неожиданные рифмы…

– Кто это? – шепотом спросил я у Свечина.

– Ангелина Зотова. Поэт, прозаик, критик, публицист, – ответил он, а потом решил добавить: – Она, Сергей, который вечер ведет, и я – считаемся лидерами нового поколения.

Я хотел хмыкнуть, но не стал. Продолжал смотреть на девушку. «Ангелина, – повторял про себя, – надо не забыть. Ангелина…»

После нее Сергей позвал к микрофону Свечина.

Тот со свойственной ему вялой интонацией забубнил, что свобода ушла из политики, общественной жизни, но осталась в литературе, и, вымученно придав голосу энергию, призвал к тому, чтобы молодые писали о реальной жизни, фиксировали ее со всеми ее подробностями и темными сторонами…