Николай Евгеньевич любил Витю за то, что тот никогда не жаловался, был всем доволен, за милостыню благодарил с достоинством и всю искренне пропивал.

Любителю читать древние патерики[25], Николаю Евгеньевичу Витя иногда казался сокровенным Христом, Который внимательно смотрит на всех проходящих и их милосердие. Что вот это не Витя, нет, это Сам Бог сидит на каталке и смотрит в сердца человеков. Обычно они говорили о пустяках. Однажды только Николай Евгеньевич заговорил с Витей о фантомных ощущениях от отсутствующих Витиных ног, но Витя посмотрел на него, как на сумасшедшего, и разговор, не начавшись, закончился. «Много мудрствуешь», – озлился на себя философ, и губы его растеклись в неестественной улыбке.

Витя поначалу держался подальше от остальных нищих, которые ночевали неподалеку от храма в теплотрассе, но случай сблизил их, они стали вместе выпивать и что-то шумно обсуждать. Потом Витя пропал на некоторое время и появился уже к осени без коляски и с загноившимися глазами.

Николай Евгеньевич стоял на остановке у храма, когда кто-то дернул его за плащ. Он обернулся и увидел Витю, который сидел на земле и протягивал ему горстку мелочи. «Мужик, – просил он. – Купи мне курева, пожалуйста, а то мне до окошка ларька не дотянуться».

Николай Евгеньевич наклонился к Вите и вдруг увидел, что из его воспаленных глаз, словно крупные слезы, стекали мутные капли белесого гноя. Зрачки голубых когда-то глаз были совершенно белыми. Витя ослеп.

– Витя, друг, что с тобою? – заговорил Николай Евгеньевич. – Что с твоими глазами?

– Да мы тут с мужиками одеколону напились, потравились, значит. Вот и потерял я глазоньки-то из-за химиков наших. И что это они в одеколон мешают, гады?

– Да ведь тебе в больницу надо…

– Надо, да ты не суетись, суетиться поздно, ты мне курева купи и посади-ка на скамейку, а то я себе уже задницу отморозил. Жаль вот, каталку я свою пропил…

Николай Евгеньевич купил сигарет и помог Вите взгромоздиться на скамейку. Они посидели. Помолчали. Витя закурил. От тошнотворного дыма Витиных сигарет, от гноя, который тек по Витиным грязным щекам, Николаю Евгеньевичу сделалось дурно, и он сбежал. Витю он увидел через неделю. Теперь он постоянно сидел у ларька на подстилке из картона и протягивал руку. Николай Евгеньевич положил ему туда всю мелочь, что была в кармане, и постарался скорее проскочить мимо. Но Витя почти закричал:

– Сколько положили-то? Сколько положили? Ты что, не видишь – я слепой. Как я узнаю, сколько ты мне дал-то?

Николай Евгеньевич брезгливо остановился. Ему совсем не хотелось вслух при людях считать, сколько он там дал, ему показалось это мелочно и некрасиво. Но Витя громко настаивал. Николай Евгеньевич посчитал:

– Что-то около пятнадцати рублей.

– Что значит «что-то около»? Ты мне точно посчитай, я же слепой, не вижу, – не унимался Витя.

Николай Евгеньевич посчитал и после этого случая старался обходить Витю стороной и не вспоминать о нем.

Но в осеннее затишье, перед первым снегом он возвращался с церковной службы вместе со знакомым Кириллом. Они беседовали о чем-то божественном, высоком. Вдруг впереди на тротуаре вырисовался силуэт существа, которое передвигалось странным способом. Николай Евгеньевич присмотрелся и узнал Витю. Асфальт был покрыт несколькими сантиметрами подмерзающей грязной жижи, в которой на своих ладонях, таща по земле остатки ног, полз обрубок человека на уровне колен людей, стоящих на остановке. Полз очень неуверенно, потому что обрубок этот был еще и почти слеп. Николай Евгеньевич с Кириллом, не сговариваясь, подхватили Витю под руки, донесли до скамейки у ларька и посадили на сухое место.

– Спасибо, ребята, а то бы я еще часа два полз, – поблагодарил усталый и запыхавшийся Витя, – я ведь слепой, у меня всего двенадцать процентов на одном глазу. Вы бы мне курева купили, а…

В Николае Евгеньевиче росло негодование, смешанное с удушающей жалостью.

– Да куда же вы пойдете? – стал говорить он дурацким голосом, чтобы Витя не узнал его и не вспомнил. – Вы же на этой скамейке замерзнете. Ночью уже такие холода.

– А вы мне, ребята, главное, курева купите…

– Вы посмотрите, до чего вы себя довели… Вам нужно остановиться, вы без ног, ослепли от пьянства… Сейчас пост начинается, подумайте о своей душе, о Боге… – запричитал Николай Евгеньевич.

Странно, но Витя не стал оправдываться, он опустил голову, помолчал.

– А знаете что, ребята, – начал он вдруг весело, – коли вы такие хорошие, отнесите-ка вы меня в храм к адвентистам, здесь рядом. Знаете, поди…

– Может, вас лучше в православный храм отнести? – начал было Кирилл.

– Нет, я там уже всем надоел, да и курящий я. А у адвентистов меня сторожа терпят, ничего не говорят. Несите туда.

Николай Евгеньевич и Кирилл взяли Витю под руки и понесли к адвентистскому храму. Витя был тяжелый, руки у него были слабые, расцеплялись. Пока несли, часто отдыхали, усаживая его на сухое. Он тяжело дышал и постанывал, почесывая совсем мокрые и грязные штаны свои, завязанные на концах узлами.

Наконец они посадили Витю у адвентистского храма, он пополз внутрь. Но вдруг остановился, перекрестился по-православному, поклонился до земли и твердо и вместе с тем как-то по-детски сказал:

– Господи, если можешь, прости меня, грешного.

Потом обернулся и посмотрел на оставшихся позади Кирилла и Николая Евгеньевича. Он, казалось, смотрел прямо на них и вдруг сказал:

– Хорошие парни. Жаль, ушли. А курить-то мне и не купили.

Повернулся и стал заползать в храм.

«Хорошие парни» после этих слов повернулись и молча пошли домой. Николай Евгеньевич шел и думал: «Вот я из-за своей сомнительной праведности не купил человеку курить, он, поди, теперь всю ночь будет мучиться, до киоска-то далеко. Почему я не привез его домой и не вымыл в ванне, не постирал ему мокрые и грязные штаны? Почему я не накормил его горячим супом? Почему на следующее утро не отвез его на вокзал, чтобы электричкой отправить в родную деревню? Почему я брезгливо отнес его в храм к адвентистам, которые его принимают, а мы, православные, не принимаем? Почему?»

И Николай Евгеньевич честно признался себе: «Потому что мне противно. Потому что я брезгую его грязной и вонючей одеждой. Потому что я поймал себя на том, что разглядываю себя, не замарал ли он меня своей грязной одеждой. Потому что на этом и заканчивается мое христианство, моя любовь к людям и Богу. Потому что вот этими слепыми глазами Вити Господь посмотрел на меня и сказал: вот ЗДЕСЬ кончаешься ты как христианин».

И Николаю Евгеньевичу стало противно себя, он шел и ненавидел себя, и с его глаз капали невидимые капли невидимого гноя, которые добрый его Ангел-хранитель отирал с лица его, радуясь о прозревающем.