Ему захотелось обнять ее и попросить прощения, но даже на это у него не хватило мужества.

— Не плачь, — сказал он и провел пальцами по ее мокрой от слез щеке. — Успокойся, и давай спать. Утро вечера мудренее.

— Не думаю, что я усну! Мне нужно подумать, как я буду жить дальше, — тихим голосом, всхлипывая, проговорила она, и Герману стало ее так жаль, так жаль, что он пожалел сто раз о том, что вообще поддержал ее разговор и дал ей понять: он не будет против, если она бросит его и выйдет замуж за Гурина.

На следующий день она тихо собрала вещи и ушла.

Это потом, когда она уже жила у Гурина и ходила, счастливая, сначала со своей первой беременностью, а потом и со второй, он решил, что поступил правильно и даже благородно, отпустив ее. Но в самые первые дни после ее ухода он мучился невыносимо — чувством стыда перед женой. Даже вернувшееся к нему ощущение свободы не радовало Германа. А Рубин и вовсе обозвал его свиньей.

Тишина в квартире, буквально обложившая его со всех сторон после ухода Вероники, тоже, как ни странно, нервировала его. И, хотя он знал, что жены дома нет, она сейчас привыкает к другому мужчине, все равно подсознательно он ждал этих домашних, семейных звуков: шума стиральной машины, шипения котлет на сковородке, звяканья посуды, хрипловатого голоса Вероники, когда она напевала какой-нибудь шлягер.

Больше с тех пор никто в его квартире не жил. Время от времени он привозил к себе женщин, но потом так же и увозил или давал им деньги на такси. Он не хотел, чтобы в его постели ночевали чужие женщины! Родной была Вероника, но он «подарил» ее Гурину. Все, на этом его попытки создать новую семью и обзавестись новым родным человеком закончились.

Он вел спокойную, размеренную жизнь творческого холостяка. Поздно вставал, подолгу приводил себя в порядок, варил себе овсянку по утрам, слушал музыку, играл на рояле, записывая все, что из-под его пальцев случайно выходило (в надежде, что это — фрагмент будущего шедевра), готовил обед, смотрел телевизор, общался в Сети с теми, с кем хотел, рано ложился спать.

И вдруг — эта «Нина»! Ну почему, почему она выбрала именно его?! Нет, он никогда не успокоится.

Он проснулся от крика. Женский пронзительный крик резко взломал ночную тишину, заставил Германа подскочить на постели и ринуться туда, откуда он доносился.

В полной темноте нашарив выключатель, он надавил на него, и спальня осветилась нестерпимым желтым светом, в котором он увидел сидевшую на кровати, перепуганную насмерть Нину.

Она была бледна, а губы ее словно потемнели, будто она до этого пила из остывающей мягкой шеи своей жертвы темную венозную кровь, да вот — ее застали врасплох.

— Что случилось?!

— Герман… Мне страшно! Они стояли вот тут, совсем рядом! Они тянули ко мне руки и просили, чтобы я вернула им жизнь!

— Нина, прошу тебя, успокойся! Хочешь, я принесу тебе успокоительных капель или даже таблетки?

— Таблетки? — Ее губы дрогнули в неожиданной усмешке. — Неужели такой благополучный композитор, как ты, тоже принимает таблетки?

— Это не мои таблетки, — раздраженно проговорил он, — и какое это вообще имеет значение?! Здесь до меня жил человек, после него много разных вещей осталось в этом доме.

— А… Понятно. Нет, я думаю, что обойдусь без таблеток. Просто мне сон приснился, говорю же, страшный! С кем не бывает. — Улыбка ее была вымученной, усталой. — Извини, что потревожила тебя…

— Если хочешь, я могу лечь рядом. Ничего такого не думай, просто, когда человеку плохо, ему же надо помочь. Надеюсь, ты не собираешься меня пристрелить?

— Глупая шутка, ты не находишь?

— Нахожу, — признался он. — Ну так что, пустишь меня к себе или, наоборот, пойдем ко мне на диван, включим телевизор, я поставлю какой-нибудь хороший, светлый фильм? «Стиляг», например. Там так много музыки, он очень яркий.

— Нет, он как-то грустно заканчивается.

— Тогда сама предлагай, у меня большой выбор.

— Я люблю картину «Леон», просто с ума по этому фильму схожу, и каждый раз рыдаю, когда Леона убивают, ничего не могу с собой поделать. Такая уж я дура!

— Так ты определилась, кто к кому пойдет ночь коротать?

— Может, лучше чаю выпьем? — Она вздохнула, умыла сухими ладонями лицо, словно счищая с себя сонную зловещую одурь, и резво встала с постели. На ней была длинная, широкая, полосатая, белая с синим, пижама Германа. Растрепанные волосы, испуганные глаза, опущенные уголки темных губ.

— Отличная идея! — откликнулся он.

В кухне Герман включил чайник. Нина скрылась в кладовке и вскоре вышла оттуда с баночкой варенья.

— А это еще откуда? — удивился он.

— Из твоей кладовки. Ты не знаешь, что у тебя там есть?

— Думал — знаю. И какое варенье?

— Вишневое.

— С косточками?

— Обижаешь, без косточек!

— Тогда найди какую-нибудь вазочку.

— А ты хозяйственный! И вазочки для варенья у тебя есть, и чашки красивые, в розочках. Какой ты… уютный, домашний, — она неожиданно подошла к нему и поцеловала в щеку. — Нет, правда, ты просто замечательный, и я тебя очень люблю!

— В смысле?! — напрягся Герман. — Когда это ты успела меня полюбить?

— Я всегда тебя любила! У меня дома много твоей музыки.

— Ах да, ты говорила… Что еще есть к чаю?

— Вот выспимся, и я утром испеку тебе очень вкусное печенье. Или вишневый пирог. У меня есть засахаренная вишня! А что еще делать, когда вокруг — только сплошной снег? Тихо-мирно жить, как мышки, есть и спать. Да, еще можно смотреть фильмы. У тебя есть «Тариф на лунный свет»?

— Есть.

Она стала перечислять названия фильмов, самых разных, от слезливых мелодрам до экранизаций классики, и всякий раз оказывалось, что у Германа все это есть.

— Я же говорю, ты — замечательный! С тобой и во время снегопада не страшно. Какой чай заварить — черный или зеленый?

— Какой хочешь.

Она заварила зеленый, разлила по чашкам.

— Понимаешь, эту философию я вывела сама и до встречи с тобой считала, что я все делаю правильно. Но ты так осуждаешь меня за то, что я сделала — наказала людей, которые вообще не имеют права на жизнь, — что я начинаю уже сомневаться, а правильно ли я поступила?

— Нина, пожалуйста, оставим этот разговор. Сейчас ночь, понимаешь? А ночью все окрашивается в более мрачные, трагические краски, нежели на самом деле. Если тебе так тяжело и просто необходимо поговорить со мной на эту тему, давай отложим эту беседу на утро, а? И еще… Ты уверена, что все… все это сделала ты и что это на самом деле произошло с тобой?

— Но ребенок-то — мой!