Откладывать же операцию ни в коем случае нельзя. За пределами Штатов уже приведены в готовность силы, которые включатся в дело вслед за ними.

Энгус Слоун умиротворенно вздохнул, поставил на стол чашку, из которой пил кофе, и промокнул салфеткой серебристо-седые усы.

– Решительно заявляю, – сказал он, – что во всем штате Нью-Йорк никому сегодня утром не подавали лучшего завтрака.

– И никому не подавали завтрака с большим содержанием холестерина, – заметил его сын из-за раскрытых страниц “Нью-Йорк тайме”, которую он читал по другую сторону стола. – Ты что, не знаешь, что жареные яйца – это плохо для твоего сердца? Сколько ты их съел? Три?

– Ну кто же считает? – сказала Джессика. – К тому же яйца тебе вполне по карману, Кроуф. Не хотите еще, Энгус?

– Нет, спасибо, моя дорогая. – Старик, живой, румяный (ему только что исполнилось семьдесят три года), ласково улыбнулся Джессике.

– Три яйца – это же немного, – сказал Никки. – Я как-то видел фильм про тюрьму на Юге. Какой-то человек съел там за один присест пятьдесят яиц.

Кроуфорд Слоун опустил “Тайме” и сказал:

– Этот фильм называется “Люк, Холодная Рука”. В нем снимался Пол Ньюмен, и вышел этот фильм в шестьдесят седьмом году. Я уверен, что на самом деле Ньюмен не съел столько яиц. Он прекрасный актер и сумел так сыграть, что убедил зрителей.

– Тут к нам как-то заходил коммивояжер, торгующий “Британникой”, – сказала Джессика. – Он хотел продать нам энциклопедию. И не сумел убедить: я сказала, что у нас одна уже есть, причем живая.

– Ну что я могу поделать, – откликнулся ее муж, – если у меня в голове застревают факты? Но они, правда, как пух. Никогда не знаешь, что прилипнет к памяти, а что улетит.

Вся семья сидела в светлой веселой комнате рядом с кухней, где они обычно завтракали. Энгус приехал полчаса назад, сердечно поцеловал невестку и внука и несколько официально поздоровался за руку с Кроуфордом.

Напряженные отношения между отцом и сыном, иногда переходившие в раздражение у Кроуфорда, существовали давно. Объяснялось это главным образом разницей в представлениях и понятиях о ценностях. Энгус никак не мог примириться с безнравственностью в обществе, начавшей проявляться у большинства американцев в шестидесятых годах. Энгус искренне верил в “честь, долг и флаг”, он считал, что его соотечественники должны по-прежнему быть безоговорочными патриотами, какими они были во вторую мировую войну – пик жизни Энгуса, о чем он готов был вспоминать ad infinitum . Одновременно он критически относился ко многим умозаключениям сына в его комментариях – умозаключениям, считавшимся ныне нормальными и даже прогрессивными.

Кроуфорд, со своей стороны, нетерпимо относился к образу мыслей отца, которые считал устарелыми, его нежеланию учитывать расширение познаний во всех областях – особенно в области науки и философии – за четыре с лишним десятилетия, прошедших со времени второй мировой войны. К этому примешивалось и еще одно обстоятельство – самовлюбленность Кроуфорда (хотя сам он никогда в жизни не употребил бы этого слова): он считал, что достиг вершины профессионализма и его суждения о мировых проблемах и условиях человеческого существования вернее, чем у всех остальных.

Хотя день еще только начинался, уже было ясно, что пропасть между Кроуфордом и его отцом отнюдь не сократилась.

Как уже не раз говорил Энгус – и повторил сейчас, – он всю жизнь любил приезжать рано утром. Поэтому он накануне прилетел из Флориды в аэропорт Ла-Гуардиа, переночевал у приятеля по “Американскому легиону”, который жил недалеко от аэропорта, затем на рассвете прибыл в Ларчмонт на автобусе, а потом взял такси.

Слушая уже знакомые объяснения отца, Кроуфорд воздел глаза к потолку, тогда как Джессика, улыбаясь и кивая, словно ни разу не слышала всего этого раньше, приготовила Энгусу его любимую яичницу с беконом, а для себя и своих двоих мужчин подала более здоровую пищу.

– Что касается моего сердца и яиц, – сказал Энгус (ему порой требовалось несколько минут, чтобы осознать услышанное и отреагировать), – то я считаю, коль скоро мой будильник столько лет протикал, я могу не волноваться насчет холестерина. К тому же мое сердце вместе со мной побывало в жарких переделках и выжило. Я бы мог кое-что об этом вам порассказать.

Кроуфорд опустил газету и переглянулся с Джессикой, как бы подавая ей сигнал: “Быстро смени тему, прежде чем он пустится в воспоминания”. Джессика легонько передернула плечами, давая понять: “Если ты этого хочешь, сам и делай”.

Кроуфорд сложил “Тайме” и сказал:

– Тут указаны цифры жертв той катастрофы, что произошла вчера в Далласе. Страшновато выглядит. Думаю, мы будем говорить об этом всю будущую неделю.

– Я видел это вчера вечером в твоих “Новостях”, – сказал Энгус. – Репортаж вел этот малый, Партридж. Мне он нравится. Когда он дает материал из-за границы, особенно про наших военных, я тоже начинаю гордиться, что я американец. А не все твои люди так работают, Кроуфорд.

– К сожалению, папа, есть только одна неувязочка, – заметил Кроуфорд, – Гарри Партридж – не американец. Он канадец. А кроме того, какое-то время придется тебе обходиться без него. Он сегодня уезжает в длительный отпуск. – И затем из любопытства спросил:

– А кто из наших ребят не возбуждает в тебе гордости?

– Да почти все. Очень уж у вас, работающих на телевидении, развита манера все порочить, особенно наше правительство – ссоритесь с властями, вечно стараетесь принизить президента. Похоже, никто уже ничем не гордится. Это тебя никогда не смущало?

Кроуфорд молчал, и Джессика сказала ему sotto voce :

– Твой отец ответил ведь на твой вопрос. Теперь твоя очередь отвечать.

– Папа, – сказал Кроуфорд, – мы с тобой уже столько раз об этом говорили, и я не думаю, чтобы наши точки зрения когда-либо совпали. То, что ты называешь “все порочить”, мы, в Отделе новостей, считаем вполне законной манерой подвергать вещи сомнению – публика имеет право знать разные мнения. Репортеры обязаны задавать вопросы политикам и бюрократам и подвергать сомнению все, что нам говорят, это ведь хорошо. Правительство врет и мошенничает – это же факт: и демократы, и республиканцы, и либералы, и социалисты, и консерваторы. Стоит им прийти к власти, они тотчас начинают этим заниматься.

Да, конечно, мы, люди, выуживающие новости, иной раз бываем резковаты, а порой – признаюсь – заходим слишком далеко. Но с нашей помощью выявляется уйма бесчестных поступков и лицемерия – что в прошлом сходило с рук властям предержащим. Так что благодаря более резкой манере освещения новостей, начатой телевидением, наше общество стало немного лучше, чуть чище, а принципы, которых держится наша страна, – ближе к тем, какими они должны быть. Что же до президентов, папа, то если кто-то из них выглядит мелковато – а большинство именно так и выглядит, – этим они обязаны только себе. Да, безусловно, мы, журналисты, время от времени этому способствуем, потому что мы скептики, а иногда и циники, и часто не верим подслащенной водичке, которой поят нас президенты. Но грязные дела, которые творятся в коридорах власти – во всех коридорах власти, дают нам достаточно оснований вести себя так, как мы себя ведем.