Селивачев встал и медленно прошелся из одного угла в другой.

– У вас так много сил?

Он выслушал подробный ответ, больше похожий на строевой рапорт, и устало покачал головой.

– Это самая натуральная авантюра. Поверьте, мне искренне хотелось бы пожелать вам удачи, но я в нее не верю. Чудес не бывает. Во всяком случае, добрых чудес.

– Чудеса можно заменить кропотливой работой. Не сидеть же сложа руки и смотреть, как рушится мир!

– Он уже рухнул, полковник. Поэтому делать что-нибудь или не делать – уже все равно. Что касается меня, я предпочитаю дожить оставшиеся мне дни с семьей. Поверьте, это намного лучше, чем проливать кровь своих русских людей, терять товарищей, и все это без веры, без надежды…

Аргамаков хотел возразить, доказать, что возможно все, надо лишь иметь желание и волю, однако посмотрел в потерянные глаза генерала и промолчал.

Воли у генерала уже не было.

Обратно ехали молча. Янкель – потому что мучался с похмелья. Нет, голова у него не болела. Просто на душе было тошно и тоскливо, словно он накануне проиграл в карты все деньги, свои и чужие, и теперь придется неведомыми путями покрывать долги. Тело было вялым, непослушным. Хорошенько толкни – упадет. Глаза пытались закрыться, но Янкель знал по неоднократному опыту – ляжешь спать, а не заснешь.

Не было никакого повода горевать, однако похмелье навевало тяжелые, мрачные мысли. Ясный день казался отвратительным, мир в целом – дремучим кошмаром, а собственные поступки – набором несусветных глупостей.

О том ли мечталось?

Черта оседлости – страшная черта. Она словно наглядно подчеркивала, что не все люди – люди. Почему-то самые талантливые из них должны ютиться вдали от главных центров империи и не иметь никаких шансов достичь вершин власти, почета, даже в том случае, когда сумел нажить богатство.

Богатства Яша, правда, не нажил. Пытался вначале, да тут подвернулись друзья, объяснили: не в богатстве счастье, а во всеобщем равенстве. Будет равенство – будет и остальное, включая отнюдь не презренный металл, высокое положение, возможность влиять на судьбы мира.

На судьбы мира повлиять не удалось, а вот на собственную – очень даже, хотя и не в ту сторону. Ссылка озлобила, породила ненависть к остальным, к тем, кто не умел ценить чужих жертв или ценил втихаря, сам же ждал, куда все повернется.

И вроде сбылись мечты, живи и радуйся, а сегодня почему-то кажется: и сбываясь – обманули. Все как-то не так, что-то не то, старого не существует, но в новом одного нет, а другого с избытком.

Или все прекрасно, а виноват уходящий хмель?

Хорошо Гришке. Сидит себе, дремлет, раз делать больше нечего. Лишь время от времени встрепенется, посмотрит по сторонам да вновь погружается в дрему.

А вот Горобец не спит. Сидит с открытыми глазами, думает неведомую думу, и по губам блуждает недобрая ухмылка.

Страшный человек! И хорошо, что страшный! Как бы ни был Янкель уверен в собственной исключительности, в глубине души признавался: без матроса ему пришлось бы тяжко. Пусть Федька порою бывал страшен даже для своих, зато для чужих он был не страшен – смертоносен. Да и советы Янкеля слушал. Если их давать как советы да попутно бросить пару комплиментов диковинным талантам балтийского матроса. Полностью им управлять пока не удается, да только все достигается со временем. Если приложить определенные усилия и, главное, не высовываться на передний план. Пусть Федька думает, будто он атаман. Атаманом ведь тоже кто-нибудь управляет. Тот, кто умнее, к примеру.

– Ну, че? Выпьем? – На станции Гришка мгновенно пробудился.

Свежий, бодрый, в любой момент готовый на любые безобразия.

– Я пас, – объявил Горобец. – Дела есть.

Он посмотрел на своих спутников и помощников так, что тех поневоле бросило в дрожь. Хоть и были порой с матросом запанибрата, зато порой готовы были удирать или падать на колени. Порой – когда взгляд Федьки менялся, становился нечеловеческим и в нем маячила смерть.

Федька чувствовал, какое впечатление оказывает его взгляд, втайне наслаждался этим, хотя гораздо большее удовольствие получил бы не пугая, а убивая.

И убил бы. С наслаждением, как-нибудь особенно изощренно, но останавливала привычка именно к этим помощникам. Янкель иногда давал неглупые советы, Гришка был незаменим как исполнитель. Раз так, то пусть поживут. Пока. Убить никогда не поздно.

– Без разрешения не лезть, – распорядился Горобец.

Словно кто-то мог потревожить его, когда он смотрел таким взглядом!

В своем вагоне Федька сразу налил себе полный стакан водки, хлобыстнул его залпом, без всякого смака, лишь для порядка хрустнул огурцом. Бросил надкушенный огурец прямо на стол, опустился на диван и застыл, призывая к себе силу.

У него действительно было важное дело. Настолько важное, словно речь шла о жизни и смерти.

Он не встречал ни преград, ни достойных противников. Пока дважды не нарвался на недобитых золотопогонников. И не важно, что кроме офицеров в том отряде хватало солдат, в глазах Горобца и те и другие олицетворяли зло, пробудившееся в вольном мире. То зло, которое он уже считал окончательно уничтоженным, даже стал забывать об его существовании.

Без малого тридцать лет Федька не боялся никого и ничего. Напротив, радовался опасностям, как другой – покою. Был первым драчуном на деревне. Не потому что был сильнее всех, нет, порою доставалось в драке так, что приходилось отлеживаться по нескольку дней. Зато потом здоровье возвращалось, и на Федькиной улице наступал праздник. Обидчики неизменно подкарауливались поодиночке, а чтобы не дать им шансов, Горобца сопровождали друзья. Не убивали и даже не калечили, просто наказывали так, чтобы на всю жизнь запомнилось: против Федьки не при!

Потом уже и не перли. Себе дороже, когда за каждый удар получаешь дюжину.

И на побывку Федька прибыл с большой помпой. Помел деревенскую пыль клешами, попользовался девками, а то и чужими женами, когда же незадачливые мужья и кавалеры пытались подкараулить, то одному сломал челюсть, другому пряжкой ремня повредил глаз, третьего ударом дубины превратил в идиота.

На местах службы в подобных случаях помогало матросское сообщество. Все крепкие, отъевшиеся на казенных харчах, они привыкли при всяком случае пускать в ход кулаки. Били штатских, дрались с пехтурой, пару раз довелось сцепиться с жандармами.

Единственное, от кого приходилось терпеть, – офицеры. Хоть одного ударь, и сразу в лучшем случае загремишь на каторгу, а то и расстреляют, как последнего пса.

И грызла душу обида: почему их нельзя, когда так хочется?

Спасибо Ване Дыбенко. Просветил, объяснил, что надо бороться за грядущую свободу. Но не лезть на рожон, а потихоньку, агитируя братков выступить так, чтобы никто не ушел в час расплаты!