— Что это было?

— Не знаю. Ничего. Иди ложись. Ты обещал, помнишь?

— А может, позвонить дежурному врачу?

— Зачем? Эйнхорн, я здесь. Тебе не о чем беспокоиться.

— Но ты скоро уйдешь домой.

— Если что-то случится, пока меня не будет, разрешаю позвонить дежурному врачу.

— Там, по-моему, кто-то идет.

Он прав. Я встаю. Похоже, кто-то столкнулся со стеной. Снова шаги. Я кладу руку на телефон. Шаги приближаются. На пороге Амос Ашкенази.

— И ты? Что с вами сегодня происходит? Ты тоже боишься?

— Чего?

— Арабов, шакалов, чудищ под кроватью, чего там еще.

— Я не боюсь. А надо?

— Нет. Не надо. Ты же настоящий параноик, верно?

— Параноидальный шизофреник. Это немного другая вещь.

— Знаю, знаю. Так чего тебе надо?

— Я думаю, что Урию Эйнхорна похитили.

— Ты ослеп? Или арабы у тебя мозг похитили, пока ты спал?

— Ой! — Амос Ашкенази делает два неловких шага внутрь и во все глаза смотрит на Урию Эйнхорна. — Я тебя не заметил. Что ты здесь делаешь?

— Он мне дал молока.

— А зачем на тебе эта зеленая кепка?

— На всякий случай.

— А почему она зеленая?

— Это ничего не означает.

— А Южная Дакота — это арабская страна?

— Я не знаю.

— По-моему, как раз арабская. Сними ее.

— Я сниму ее перед тем, как лягу спать.

— Ты за нас или против нас?

— Слушайте, вы не соизволите отложить ваш захватывающий диалог на потом? Если вы сейчас же не пойдете спать, мне, увы, придется написать в отчете, что вы оба возбуждены и страдаете от бессонницы.

— Мы идем спать.

— Спокойной ночи.

Как только эти двое уходят, звонит телефон. Звонок длинный.

— Представляешь? Мне сегодня не надо идти в больницу.

— Умер?

— Нет, но врачи сказали, что сегодня посещений нет. Зайдешь?

— Не могу. Я тут нужен как переводчик.

— Ну приходи, когда закончишь.

— Я не знаю. Мне сказали, что это может быть на несколько часов.

— А ты не можешь сделать это прямо сейчас и все?

— Я все еще пишу отчет.

— Отчет? У тебя в блоке никогда ничего не случается.

— Я работаю над диалогом.

— Что за диалог?

— Двое пациентов сегодня спорили.

— Кто?

— Иммануэль Себастьян и Абе Гольдмил. Мне надо записать их разговор.

— А о чем они спорили?

— По-моему, о Боге и Сатане, или о чем-то в этом роде.

— Интересно. И что они говорили?

— Не помню. Что-то про человеческие жертвоприношения, каннибалов, чудовищ, демонов, духовную подготовку, хозяев и рабов, о том, как грешные поэты слепли, о том, что Уолт Уитмен поклонялся дьяволу. Обычная болтовня психов с псевдоакадемическими вывертами.

— Ага. А ты в самом деле думаешь, что душевнобольные могут вести споры на академические темы о теологическом подходе к литературе?

— Кармель, я не знаю. Все, что я знаю, — так это то, что я не контролирую этих персонажей. Если тебе кажется, что в их разговоре недостает аутентичности или достоверности, я ничего не могу с этим поделать.

* * *

Ты все пишешь этой своей силиконовой шлюшке?

Она привлекательна, но из этого не следует, что она шлюха. Вот, например, Беатриче. Или Лаура. Или Смуглая Леди. Никто никогда не называл ни одну из них вертихвосткой.

Да, только помни, что твои коллеги-поэты восхваляли женщин, которым не пришлось делать пластические операции, чтобы стать красавицами.

Естественная красота переоценивается. Любой кретин может родиться красивым. Тут вся хитрость в умении сделать из своей врожденной уродливости что-то прекрасное.

Ну, в таком случае, твой пыл столь же искусственен, сколь и его объект. Я не верю в эту твою фальшивую страсть.

Ты ни во что не веришь.

Да. Но, по крайней мере, я не трачу время на стихи ни о чем.

Я не знаю, утруждался ли ты прочесть хоть одно из моих стихотворений, но к твоему сведению, они, между прочим, наполнены смыслом.

Да ну? А можно ли поинтересоваться, в чем же этот глубокий смысл?

Мои стихи — это я. Мое творчество — то, что я есть.

Я скажу, что ты есть. Ты — дьявол. Ты — враг Господа. Знаешь, почему? Потому что своей писаниной ты споришь с Богом.

Я? Как я могу спорить с Богом?

Бог есть первичный творец. Пытаясь создать свой собственный мир, воображаемый мир своих стихотворений, ты на самом деле бросаешь вызов Богу. Ты будто говоришь: «Я такой же творец, как Бог. Может, и получше».

Я никогда такого не говорил.

Это подразумевается в твоих стихах.

Неправда.

Правда. Как, по-твоему, Бог сотворил мир?

Как?

Это ты мне скажи. Что он использовал? Что было его инструментами?

Я не знаю.

Слова. И сказал Бог: Да будет свет, и было так.

И?

А ты что используешь, чтобы создать твой маленький мир?

Слова?

Точно. Ты пишешь. Ты изобретаешь свою текстуальную реальность, сочетая слова различными способами.

Как Бог?

Да. Бог сотворил Вселенную, преобразовав хаос в порядок. Как истинный мастер формы, содержания и внешнего вида, Бог сотворил мир, не используя ничего, кроме слов. И ты своими стихами пытаешься сделать то же самое. Ты представляешь себя и созданную тобой фальшивую реальность как новую и лучшую альтернативу Богу и реальному миру. Ты можешь полагать, что сочинительство, сочетание слов всего лишь создает тексты, но ты должен понять, что каждый новый порядок слов в конечном счете означает новый порядок мира.

Я не понимаю.

Давай я скажу по-другому. Ты и Бог, в принципе, — это два производителя, работающие с языком. Язык — это средство производства. Владение словом в конечном счете означает владение миром.

По-моему, ты все неправильно понимаешь. Я не спорю с Богом. Я пытаюсь подражать Богу.

Но разве ты не понимаешь, что в попытках подражать Богу ты становишься его соперником? Ты создан Богом. Тебе нельзя пытаться превзойти своего создателя.

Я никого не пытаюсь превзойти.