Мой отец, чье имя ты носишь, он знал. Но его уже нет. Вот почему я только и могу, что сказать тебе: помни, он знал то, что его сыну неведомо.

При всем том я искал ответ. Если у меня будет время, опишу, как я это делал.

По меньшей мере могу сказать следующее: не иди моим путем, он не ведет к истине. А истина для еврея — оставаться среди своих братьев. Соедини свою судьбу с судьбой своего народа, иначе ты никуда не придешь.

Не то чтобы теперь я стыдился своей прежней веры в революцию. Она позволила надеяться массам голодных и преследуемых. Но я знаю, к чему она привела, и больше в нее не верю. Великие исторические потрясения, драматическое ускорение развития… в итоге я стал предпочитать мистиков политикам.

Мне придется умереть через месяц или год, а я хочу жить. С тобой, для тебя. Чтобы познакомить тебя с некоторыми действующими лицами, которые в камере разделяют со мной мое ожидание.

Знай же, что в своей исповеди я признаю себя виновным. Да, виновным. Но не в том смысле, который желателен обвинению. Напротив, я виноват, что не жил так, как мой отец. Вот, сын мой, как парадоксально все повернулось: я прожил жизнь коммунистом, а умираю иудеем.

Над миром прошел ураган, люди теперь не те, что раньше. Вот и я вырос, созрел. Бродил по лесу, затерялся. Слишком поздно возвращаться назад. Такова жизнь: пути назад нет.

Твой отец.

— Сдается мне, с тобой произошла неприятность, — сказал тогда ночной сторож Зупанов. — Тебя пришлось отвезти в больницу. А ты не плакал. Браво, малыш! Ты, Гриша, мне нравишься. Ты умный мальчик. И смелый. Давай поговорим. Да, я знаю: ты не можешь. Ну ничего. Мы все же поговорим. Пойдем ко мне. Там нам будет удобнее. Ты меня не знаешь? А вот я тебя знаю. Работа у меня такая: я знаю всех в этом квартале. Я в курсе того, что происходит в каждой квартире, в каждой семье. Знаю твою маму, ее соседей. Мне известно и о том, кого ты презираешь и кого — забавная штука! — я тоже терпеть не могу. Я говорю о докторе Володе Мозлике. Странный он доктор… Ну, пойдем же. Нам лучше поговорить у меня. Как мне приноровиться, чтобы тебя, немого, понимать? Не волнуйся: с этим все будет в порядке. Я научился слышать речи, которые не произносят, читать те слова, что только возникают в голове и человек клянется себе, что никогда не скажет их вслух. Ты только вообрази, что говоришь, — и заговоришь… Ты мне доверяешь?

Гриша ему доверился. Они сделались друзьями. Союзниками, не имевшими друг от друга секретов. Ведь Гриша нуждался в отце, а Зупанов — в сыне.

Эта встреча произошла в один из летних вечеров. Стояла ужасная жара. Красноград едва дышал, самомалейшее движение требовало усилий. Даже мухи и комары жужжали как-то заторможенно.

Раиса и Мозлик отправились искупаться. Гриша, один в квартире, сидел и жалел себя. Он поссорился с Ольгой, своей школьной пассией. К тому же то, что он вдруг онемел, усугубляло его одиночество. Ему стукнуло четырнадцать, а он уже без сил. Готов сделать над собой что-нибудь непоправимое. Чтобы наказать мать? Мозлик бы ее быстро утешил. Нет, это еще могло подождать. До завтра, до следующего года.

Он поднял с пола газету, там не оказалось ничего интересного. Полистал книжку на прикроватной тумбочке — тоже скукота. Переворачивал страницы, не останавливаясь на строчках. Даже не мог разобрать, о чем роман, выпущенный самым знаменитым из известных писателей. И отправился налить себе стакан воды, когда в дверь постучали. На пороге стоял низенький лысый человек.

— Можно войти?

Гриша кивнул.

— Я тебя увидел и сказал себе… Ах, прости, я не представился. Меня зовут Зупанов. Зупанов, ночной обходчик, сторож… Можно сесть?

Гриша знаком показал ему на стул и — тоже жестом — спросил, не хочет ли тот выпить стакан воды.

— Нет, спасибо. Я просто так зашел. Поговорить. В этот час мы в доме одни. Жильцы ушли купаться или немножко подышать в парке свежим воздухом. Я тебе не помешал?

Гриша отрицательно замотал головой. Ему ничего не могло помешать, ничто не волновало и не тяготило.

— Не хочешь зайти ко мне? Там нам будет удобнее, — предложил сторож.

Гриша посмотрел на него повнимательнее. Этот человек назвал себя сторожем. Как могло случиться, что он его до сих пор не замечал? Зупанов угадал, о чем он думает.

— Ты наверняка сталкивался со мной тысячу раз, но ни разу не пригляделся. Это тебя удивляет? А я такой: не привлекаю к себе внимания. Я среди людей как хамелеон или что-то в этом роде. Растворяюсь в обстановке, становлюсь частью пейзажа. Во мне нет ничего, что притягивало бы взгляд. Все во мне такое обыкновенное, что люди на меня смотрят и не видят. Зато я их вижу. А как бы ты хотел? Дело сторожа — сторожить.

Сколько ему было лет? Около шестидесяти. Чуть больше, чуть меньше — одним словом, человек без возраста. Уже в детстве у него, наверное, было такое же круглое невыразительное лицо, он глядел бледными тусклыми глазами, плечи, как и теперь, были покатые, голова без следов растительности, походка тяжелая — ничто в нем ни тогда, ни сейчас не возбуждало интереса. И Гриша понял почему: все черты казались как бы стертыми, настолько, что взгляд соскальзывал со лба к носу и губам, не задерживаясь ни на одной складочке, морщинке. Ничто не останавливало внимания. Полная безликость.

— Пойдем, сынок, — предложил Зупанов. — Я буду говорить за двоих. Расскажу тебе такие истории, каких ты не знаешь, а знать обязан.

Они спустились в полуподвал, Зупанов открыл одну из дверей, предложил войти, налил стакан газировки. Гриша пил ее мелкими глотками, оглядывая комнату. Раскладная кровать, стол, два стула, сундук, этажерка с книжками, по корешкам которых он пробежал глазами, читая названия. И застыл: там стоял томик Пальтиеля Коссовера «Во сне я видел моего отца».

— Ну-ну, сынок, тебе нехорошо?

Но тут сторож заметил, что Гришин взгляд прикован к этажерке.

— A-а, вот оно что! Этот сборник… ты удивлен? Почему же? Разве я не имею права любить поэзию? Он на идише? А что такого? Идиш я понимаю.

Он взял книжку и открыл наугад. Стихотворение называлось «Искры». Неуверенным голосом он начал читать, и Гриша тотчас едва не разрыдался. В его голове теснилось столько вопросов: «Кто вы, Зупанов? Где вы откопали книжку? Как долго вы тут в квартале сторожите? Вы знали моего отца?» Казалось, сторож его понял:

— Настанет день, и ты услышишь побольше. Ты придешь еще. А я тебе расскажу: ты должен узнать все.

Зупанов нагнул свою лысую голову, словно спрятал ее на груди. Может, желал скрыть, как ему трудно? Казалось, его тело растворялось в воздухе, и Гриша почувствовал необъяснимую тупую дурноту.

Слово Зупанов сдержал. Ночной сторож знал так много всякого! Восхищенный и испуганный Гриша слушал его, боясь упустить хоть слово или интонацию. Даже если б с ним заговорил собственный отец, вряд ли он слушал бы с большим вниманием.