не удавалось дотерпеть до наступления темноты, и не заснуть. А посему, дабы разглядеть её, в новом, нынешнем её обличье, я решил выйти во двор, прогуляться перед сном, насладиться, ну, заодно, дать причину покрасоваться и ей. Всё лучше, чем самой с собой.

Стоило мне запереть луч света, что рвался выйти за мной во двор, как сова кинулась навстречу обнять, да устыдившись откровенного проявления чувства, в последний взмах собственного порыва, и порывом ветра повернула в сад, чтобы уже оттуда, сложив седые крыла, присматривать из-под попугайского оперения вишни за тем, кого так и не решилась открыто прижать к своей нежной груди.

Не отыскав взаимности, хотя и по вине собственной мнительности, сова принялась оглядывать темноту. Прежде прочих, приметила она загулявшего кота, что вознамерился взобраться на богато отделанное кресло пня и воззвать к округе в поисках сочувствия известного рода. Днём-то его гоняли все, кому ни лень: и хозяева, и незнакомцы, коими кот считал всякого, кто не дал ему ни разу куриной косточки, и не налил ни капли молока.

Следом, на глаза сове попались три косули, что гонялись друг за дружкой и тявкали, ровно щенки, безо всякой опаски, что не говорило об совершенном их безрассудстве, но было верным знаком того, что волки, вслед за осенью, переменили свои квартиры на те, что окнами на закат25.

Подглядела сова и за кабаном, что с обнажённым клыком, — для пущей важности и острастки самоуверенных, — вдыхал сладкий аромат поганки, прежде чем пустить её в дело.

— Надо же, и ведь ничего ему за это не будет…26 — Ухмыльнулась про себя сова, что, казалось, позабыла и про человека, и про своё робкое, тщательно, да тщетно скрываемое от себя самой желание оказаться с ним на короткой ноге.

Впрочем… Летучую мышь, распорядившуюся по-своему свободной от зарослей частью неба, мы разглядели одновременно. Я вздрогнул, а сова суровым взглядом проводила мышь, ибо та, по причине спешки или неловкости, опрокинула стоявшую где-то высоко непроливайку, полную синими чернилами, и небо начало скоро темнеть.

Кем почудилась сове летучая мышь, кроме как помехой, никому невдомёк. Она ж была не вполне ещё сова, так — лётный птенец четырёх месяцев от роду. Ну, а летучая мышь, как по мне, — точь в точь почтовая марка осени со сквозным штемпелем звёзд поверх…

В конце лета

В конце лета шмелю хватало завода лишь на один полёт, от цветка до цветка. Недавний зной, кой бодрил, побуждая покорять всех красавиц в цвету, как-то скоро сошёл не то, чтобы на нет, — он истончился, обветшал, как вельветовый пиджак, что казался хорош, но утерял прежний вид, и протёрся, будто враз: кое-где на воротнике, а особенно — на локтях.

Под штукатуркой предрассветного неба скрывались все краски дня: юношеский румянец восхода; роскошный полдень с пышным жабо облаков; очевидный гнев вечерней зари…

Вообще же, как бы не разнились дни промеж собою, они походят один на другой, ибо под их опекой столь всего несходного, что на себя уж не остаётся ни сил, ни срока. Слишком мало отпущено дню.

Понимая про то лучше прочих, горчичным семечком соловей снуёт по саду, собирая вещи в дорогу. Недостаточно ему того малого, а просить — нет толку, вот и спешит переждать долгие ночи в дальних странах.

Подле ветшающего забора — земляная груша27 растрёпкой, моргает сонно рыжими ресницами. Виной тому — повеса ливень, что заявился без приглашения ввечеру и не давал уснуть, хотя было ему постелено, как обыкновенно для незваных гостей, — на полу. Цветок растерян и сердит на птицу, к которой привязан, за чьей суетой наблюдает с рассвета до заката, изо дня в день.

…Ветер вплетает в косы солнца ещё не оборванную им листву. Шепчет на ушко округе непристойности, а та, не смущаясь нисколько, принимается снимать с себя всё, так что вскоре останется совершенно нага.

Королева

Небо роняло лепестки. То — дождь. Писанные акварелью, длинные полупрозрачные листочки завивались слегка, словно кудри увядающей хризантемы, что возложена и позабыта на гранитной скамье воспоминаний…

— Да ты только попробуй! Не получится — сделаешь, как захочешь!

— Ба! Да глупо же!

— Там увидишь. — Загадочно ответила бабушка.

С недовольным лицом я полощу кисточку в воде.

— Отожми немного о край стаканчика. — Советует бабушка.

— А как?

— Проведи по ободку, сгони лишнее.

— Там всё лишнее! — Злюсь я.

— Не торопись раньше времени. — Покладисто успокаивает мои не по-детски расшалившиеся нервы бабушка. — Так, молодец, а теперь рисуй, как обычно.

— Чем!? Чем я нарисую!?? Там же одна вода!!! — Взревел я, потрясая рукой с зажатой в ней кисточкой.

— Ты закапаешь скатерть, стены и занавески. — Тихо и укоризненно посетовала бабушка. — И если скатерть с занавесками я выстираю, то стены придётся белить заново. Ты же знаешь, дедушка непорядка терпеть не станет. А я уже не могу управляться по хозяйству, как раньше. Силы не те.

Мне делается жаль бабушку до слёз. Я кидаюсь обнять её, но она, по обыкновению, протестует:

— Сперва рисуй! Не люблю этих телячьих нежностей.

Я послушно обмакиваю кисточку в воду, снова выжимаю лишнюю и оглянувшись на бабушку, спрашиваю, дабы удостовериться на всякий случай, что всё делаю правильно:

— Так-таки и рисовать?

Бабушка кивает, улыбаясь одними морщинками, что собравшись щепотью лучиков вокруг глаз, сообщили им некое сияние, от которого сделалось щекотно в носу, как от грушовки.

— Ты такая красавица! — Восхищённо восклицаю я, но бабушка сердится притворно и торопит:

— Не отвлекайся, рисуй, дамский угодник! Мне ещё обед готовить.

И я принимаюсь за дело. Поры бумажного листа, наполнившись заместо