— Вообрази боль. Посиди и почувствуй.

— Сжигают себя беспрестанно.

— Что-то сказать. Чтобы люди задумались.

— Не оригинально, — сказала она.

— Надо быть буддистом, чтобы к нему отнеслись всерьез? Он совершил серьезный поступок. Отнял у себя жизнь. Разве этого мало, чтобы показать всем, что не шутишь?

С ним хотел поговорить Торваль. Дверь помяли и выгнули, Торваль не сразу ее открыл. Эрик, сгорбившись, двинулся к выходу, минуя Кински, но она даже не взглянула на него.

В толпе медленно перемещались санитары «Скорой помощи», расчищая носилками дорогу. На боковых улицах выли сирены.

Тело уже перестало гореть и по-прежнему сидело прямо, истекая парами и дымкой. Вонь усилилась, ее разносило ветром. А тот окреп, нес бурю, и вдали гремел гром.

У борта автомобиля два человека пребывали в состоянии официального избегания друг друга, глядели мимо. Машина присела контуженная. Ее всю измазали черно-красным. Десятки синяков и пробоев, длинные борозды царапин, обесцвеченные полосы от столкновений. Были места, где пятнами пентименто под росчерками граффити сохранились кляксы мочи.

Торваль сказал:

— Только что.

— Что?

— Сообщение из комплекса. Касательно вашей безопасности.

— Поздновато они, нет?

— Это конкретно и настоятельно.

— Значит, была угроза.

— Оценка — достоверно, красная. Высочайший порядок безотлагательности. Это значит, что нападение уже происходит.

— Вот мы и узнали.

— И теперь нам нужно действовать сообразно тому, что мы знаем.

— Но мы все равно хотим того, что мы хотим, — сказал Эрик.

Торваль подкорректировал точку зрения. Посмотрел на Эрика. Казалось, это огромный проступок, нарушение логики кодированных взглядов, оттенков голоса и прочих жестикуляционных параметров их частных условий соотнесения друг с другом. Он впервые рассматривал Эрика настолько открыто. Смотрел и кивал, следуя мрачному ходу какой-то мысли.

— Мы хотим подстричься, — сообщил ему Эрик.

Он видел, как лейтенант полиции несет рацию. Что пришло ему на ум, когда он это увидел? Ему хотелось спросить у человека, зачем он до сих пор использует это приспособление, по-прежнему называет его так, как он его называет, зачем тащит это межеумочное сокращение из эпохи промышленных излишеств в интеллектные пространства, выстроенные на лучах света.

Он вернулся в машину дожидаться, когда наконец распутается пробка. Люди начали отступать — у некоторых банданы по-прежнему предохраняли лица от жжения слезоточивого газа и щупов полицейских камер. Происходили мелкие стычки, но немного и разрозненные, мужчины и женщины бежали по битому стеклу, усыпавшему тротуары, кто-то освистывал полицейских-стоиков, размещенных на островке безопасности.

Он рассказал Кински, что услышал.

— Они считают, что угроза достоверна?

— Статус — настоятельная.

Она пришла в восторг. Снова стала собой, сама себе улыбаясь. Потом взглянула на него и разлилась смехом. Эрик не очень понял, что здесь смешного, но поймал себя на том, что и сам хохочет. Ему было определенно, четко вытравленно. Он ощущал в себе всплеск самореализации, и тот усиливался и прояснялся.

— Интересно, правда? — спросила она.

Он подождал.

— Про людей и бессмертие.

Обожженное тело завернули и укатили полусидячим, а крысы заполонили улицы, а уже прилетели первые капли дождя, и свет радикально изменялся сверхъестественным образом, который совершенно естественен, разумеется, раз все электрическое предчувствие, оседлавшее небо, — лишь драма, сотворенная людьми.

— Ты живешь в башне, что взмывает в небеса, и ее за это Господь не карает.

Она сочла, что это забавно.

— И ты себе купил самолет. Чуть не забыла. Советский или бывший советский. Стратегический бомбардировщик. Способный разнести небольшой городок. Это так?

— Это старый «Ту-160».[18]НАТО зовет его «Блэкджек-А». Поставлен на вооружение году в 88-м. Оснащен ядерными бомбами и крылатыми ракетами, — сказал он. — Только они в сделку не входили.

Она захлопала в ладоши, счастливая, очарованная.

— Но тебе не дают на нем летать. Ты можешь на нем летать?

— Мог и летал. Мне на нем не дают летать с вооружением.

— Кто не дает?

— Госдеп. Пентагон. Бюро по алкоголю, табаку и оружию.

— А русские?

— Какие русские? Я купил его на черном рынке и за сущие гроши у бельгийского торговца в Казахстане. Там и сел за штурвал — на полчаса, над пустыней. Долларов США — тридцать один миллион.

— Где он сейчас?

— Запаркован на складской площадке в Аризоне. Ждет запчастей, которые никто не может найти. Стоит на ветру. Я туда время от времени езжу.

— Делать что?

— Смотрю на него. Он мой, — ответил Эрик.

Она прикрыла глаза и задумалась. На экранах показывали диаграммы и графики, рыночные сводки. Она стиснула одну руку другой — туго, вены сплющились, от костяшек отхлынула кровь.

— Люди не умрут. Не таково ли кредо новой культуры? Людей поглотят информационные потоки. Я ничего про это не знаю. Умрут компьютеры. В своей нынешней форме они уже вымирают. Уже почти вымерли как отдельные блоки. Коробка, экран, клавиатура. Они вплавляются в текстуру повседневной жизни. Правда или нет?

— Даже слово «компьютер».

— Даже слово «компьютер» звучит отстало и тупо.

Она открыла глаза и, похоже, взглянула прямо сквозь него — говорила она тихо, и Эрик начал представлять себе, как она уселась ему на грудь посреди ночи, свечи горят, ее подхлестывает не сексуальная или какая-то демоническая сила, но желание поговорить с ним, пока он урывками спит, взболтать его сны своими теориями.

Она говорила. Такова ее работа. Она родилась ею заниматься, ей за это платят. Но во что она верит? По глазам ничего не прочтешь. По крайней мере — он не может: глаза у нее слабые, серые, отдаленные, для него неживые, временами ярко вспыхивают, но лишь в наплыве прозрения или предположения. Где у нее жизнь? Что она делает, когда приходит домой? Кто у нее дома, кроме кошки? Эрик считал, что кошка там быть должна. Как они могут о таком разговаривать, эти двое? У них нет квалификации.

Можно злоупотребить доверием, подумал он, если спросить, есть ли у нее кошка, не говоря уже про мужа, любовника, страховку. Какие у тебя планы на выходные? Такой вопрос — разновидность нападения. Она отвернется, зло и униженно. Она — голос, а тело тут как запоздалая мысль, скупая улыбка, что плывет над потоком транспорта. Придай ей историю — и она исчезнет.