считали себя завоевателями.

Крупные группировки фашистских войск, очутившись в окружении, в нашем тылу, еще на что-то надеялись, пытались прорваться к фронту. Они яростно сопротивлялись и не хотели сдаваться. Приходилось применять силу, чтобы заставить их сложить оружие.

Однажды произошел случай, о котором вскоре какой-то поэт написал стихи во фронтовую газету.

…Летная площадка, которую в полку называли «аэродромом», оказалась по соседству с довольно большой группировкой противника.

Весь день шла перестрелка. Немцам удалось перерезать шоссейную дорогу в лесу, а наши пытались сбить их с этого рубежа. По группировке стреляла «катюша», выбрасывая длинные языки пламени.

Ночью полеты за линию фронта отменили. Часть экипажей получила задание пробомбить лес, где засели немцы. А утром полк перебазировался на новое место, ближе к фронту.

На прежней точке остался один самолет, который требовал основательного ремонта. Вместе с ним техник Оля Пилипенко и пятеро мужчин – работников полевых ремонтных мастерских.

Расположились они на опушке леса. Работа двигалась довольно медленно: не хватало инструментов.

Старшей по званию и должности была Оля: на погонах у нее светлели две небольшие звездочки. Она несла ответственность за всю группу и руководила ремонтом самолета.

Невысокая, с внимательными серыми глазами и строгим, но добрым выражением лица, она вызывала к себе уважение. Авиационным техником Оля стала еще до войны и хорошо знала свое дело. Ремонтники выполняли ее распоряжения беспрекословно.

Говорила она негромким голосом, нараспев, с чуть заметным украинским акцентом. При этом слегка щурила глаза, словно хотела получше рассмотреть собеседника, и щеки ее розовели. Была она нетороплива и, прежде чем принимала какое-нибудь решение, тщательно его обдумывала.

Оля не только руководила ремонтом. Ей, как единственной женщине, приходилось и обед готовить на всех. Она добровольно взяла на себя эту обязанность: у нее получалось и быстрее, и вкуснее.

В лесу изредка постреливали. Группировка продолжала держаться. Иногда стрельба усиливалась, и Оля с тревогой прислушивалась, боясь встречи с немцами. Да и каждый знал: случись врагу прорваться в направлении самолета, вся команда окажется в незавидном положении.

Стоило только Оле обнаружить признаки беспокойства, рядом с ней оказывался Коля Сухов. Как будто невзначай он говорил:

– Наши раздолбают их. Уже скоро. Их крепко зажали…

Оля смотрела на него и кивала. Он был красив, этот совсем еще молодой паренек с худощавым горбоносым лицом и горячими карими глазами. Незаметно он наблюдал за девушкой, и она даже затылком чувствовала на себе его взгляд. Нахмурившись и крепко сжав губы, Оля неожиданно быстро поворачивалась, чтобы поймать взгляд, который жег ее. Но Коля всегда успевал отвести глаза.

Когда Коля Сухов говорил что-нибудь, пожилой усатый Панько считал своим долгом возражать ему. Услышав, что Коля говорит о вражеской группировке, он тоже вступил в разговор.

– Оно, конечно, так, – сворачивая цигарку, сказал Панько, – только наши все ушли вперед, а тут оставили… ну, взвод – не больше.

– Откуда вам знать – взвод или полк?

– А оттуда, что хватит и взвода. Чего ж напрасно людей задерживать в тылу? Немцы и сами…

– Что сами? Что? – начинал горячиться Коля.

– Сами понимают. Вот что. Ну и, того, деваться им некуда.

Так они спорили, доказывая друг другу, собственно говоря, одно и то же. Панько рассуждал медленно, уверенно, а Коля, как всегда, запальчиво, с вызовом.

– Ты, того, помолчи. Сопляк еще, – обычно заканчивал Панько.

Коля обиженно замолкал и отходил в сторону.

Два дня прошли спокойно. Каждый вечер Панько, поужинав и аккуратно вычистив хлебом свой котелок, обращался к Оле:

– Товарищ техник-лейтенант, ну как, будем пугать немчуру?

– Можно, Панько, – отвечала она серьезно, – чтоб сюда не забрели ночью.

Получив разрешение, Панько вставал и брал единственную винтовку. Другого оружия в команде не было. Разве что холодное – ножи, которыми пользовались при ремонте.

Сначала он зачем-то медленно и тщательно осматривал винтовку, как будто сомневался в ее надежности, потом с расстановкой делал несколько выстрелов в воздух и укладывался спать. И всем становилось спокойнее: если и бродят поблизости немцы, то, услышав стрельбу, вряд ли пойдут в сторону выстрелов.

На третий день работать начали очень рано. Спешили, чтобы к обеду кончить ремонт.

Коля находился рядом с Олей. Он насвистывал что-то грустное, время от времени поглядывая на девушку.

Будто случайно приблизился к ней и коснулся плечом ее руки. Оля почувствовала, как горячий ток пробежал по телу. Ей было приятно, и она не сразу отодвинулась от Коли. Когда он медленно повернул голову и посмотрел на девушку, брови ее были тесно сдвинуты, лицо пылало и губы дрожали. Она быстро отдернула руку и, волнуясь, сказала сердито, каким-то чужим голосом:

– Видишь, консоль погнута. Исправь!

А сама отошла от самолета, сорвала травинку и стала кусать ее, глядя в сторону.

В это время совсем близко прозвучала дробь пулемета. Все бросили работу и стояли, прислушиваясь. Коля подошел к Панько, который уже держал винтовку наготове. Потянул за ствол, попросил:

– Дай-ка мне. Схожу посмотрю, что там.

Панько, не выпуская винтовки из рук, хмыкнул, поправил зачем-то свои усы и сказал:

– Один? Нет, не дам. Нельзя.

Коля опустил руку.

– Все равно пойду!

Он взял два ножа, сунул их за голенище и выпрямился. Все взглянули на Олю. Нахмурившись, она напряженно думала. Немного поколебавшись, сказала:

– Ладно, сходи. Только шум не поднимай. Узнай, в чем дело, и назад.

И Коля ушел навстречу выстрелам.

Вернулся он не скоро, часа через три, весь исцарапанный, в крови. Гимнастерка на плече была порвана, рука перевязана белой тряпкой.

– Ты что, дрался? Что с рукой?

– Да ничего. Так, поцарапал.

Он рассказал, что немцы пытались прорваться, но их отбросили.

Долговязый молчаливый Макарыч спросил:

– А немцев ты видел?

Коля презрительно взглянул на него и, обращаясь к Оле, сказал:

– Они тут, за шоссе.

Потом полез в карман и, достав пистолет, протянул ей:

– Вот. Бери.

Оля осторожно взяла, повертела, разглядывая:

– Немецкий?

– Да.

Она опустила глаза и увидела, что у Коли одного ножа за голенищем не хватало.

– Да-а… – протянул Панько. – Трофейный, значит.

– Спасибо, – сказала Оля, – только ты оставь его себе. И больше не ходи. У меня есть свой, в полку он…

В полдень, когда самолет был готов, сели передохнуть и пообедать. Стояла жара. Редкие сосны не защищали от солнца, поэтому обедали под крылом самолета, в тени. Ели гречневую кашу. Оля исподтишка наблюдала за Панько и потихоньку улыбалась. Он ел с аппетитом. Не спеша подносил ко рту ложку, с наслаждением вдыхал запах каши и потом усердно двигал челюстями, хотя в этом не было особой надобности. Усы его шевелились, как у жука. Неизвестно, что ему нравилось больше – каша пахучая, с дымком, или же сам процесс еды.

Вдруг Оля заметила, что Панько перестал жевать и смотрит на дорогу. Она проследила за его взглядом и увидела на дороге немцев. Они шли группой.

– Идут, – сказал Панько, вздыхая, как будто знал, что они придут, и уже давно ждал их. Только вот жалел, что время они выбрали неудачное – обед.