Но это случится потом. А пока Буэнос-Айрес, и «фишка» текущего танцевального сезона, ну, по крайней мере для меня, — desplazamientos. И мой преподаватель не кто иной, как «знаменитый король ганчо», Пульпо, в переводе с испанского «осьминог», — к счастью, псевдоним, а не настоящее имя.

(Пауза. У истинных милонгеро, как правило, есть прозвища в «мачо-стиле»: Индеец, Испанец, Китаец, Турок, Худой, Осьминог. У девушек то же самое. В давние времена танго исполняли Турчанка, Китайская Роза, Мария Баскская. А одну из самых известных певиц наших дней окрестили Дурнушка Бетти. Как говорится, без комментариев.)

Пульпо и его партнерша Луиза явно предрасположены к сплетению своих щупальцевидных ног. Поначалу мне по неопытности показалось, что их «особенный» стиль представляет собой одно долгое ганчо, сопровождаемое бесконечной сакадой, словно его ноги каким-то образом приклеены к ее.

Но на самом деле они выполняли серию плавных вытесняющих движений — ганчо и сакад, а также бессчетное количество других вытесняющих и полувытесняющих элементов: enganches, suspenciones и бог знает каких еще, придуманных самим Пульпо.

Осьминог принадлежал к поколению танцоров экспериментального нуэво, при этом его отец и прадед играли на бандонеоне, то есть танго в их семье звучало уже больше ста лет. При этом человек с генами танго в крови умудрялся выглядеть так, словно просто дурачится на танцполе. Иными словами, в танго — мире подражателей, людей, страдающих навязчивыми идеями или раздутым эго, — он был редкой птицей — трезвомыслящим оригиналом.

Вот почему его преподавание оказывало такое «живительно-бодрящее» действие, и я приходила к ним снова и снова. Учеников Пульпо и Луизы ласково называли осьминожками, они сдавали свой «публичный экзамен» на регулярных милонгах.

Занятия проходили в La Catedral, альтернативном танго-клубе, где пол был такой неровный, что представлял реальную угрозу здоровью танцующих, стены местного туалета «истерзаны» граффити, а в безумно популярном у молодежи баре собиралось много людей под кайфом. В поисках забвения я там буквально поселилась: посещала дневные занятия Пульпо, вечерние практики и до рассвета оставалась на милонги.

За окном банкротство и бронка. Внутри объятия и музыка. Ибо на милонгах веселятся круглый год.

На своих практиках, забавы ради, Пульпо любил ставить музыку других стилей.

— Можете танцевать под Gotan Project и U2, значит, можете танцевать подо что угодно, а это свобода. Так что вперед.

И вот представьте меня, обвивающую ногой голень невообразимо высокого американца под песню Боно Where the Streets Have No Name («Там, где улицы без названий»). Лицо партнера показалось мне знакомым.

— Руперт из Нью-Йорка. Что ты тут делаешь?

— Привет, детка. Я тут за тем же, зачем и ты. Милые туфли.

Мне было очень приятно видеть его, как будто встретила старого приятеля. Мы пошли к барной стойке и выпили (воды без газа, никакого алкоголя).

— У меня здесь квартира. На Авенида де Майо.

— Совсем рядом с нашим отелем!

— Ничего удивительного.

— Нет, ну ничего себе. Такое совпадение!

— В танго совпадения извечны. Долго будешь танцевать, заметишь, что в самых странных местах натыкаешься на людей, которых давно не видела. Мир маленький.

Он оказался прав. Тем же вечером я встретила Натана из Веллингтона, который к тому времени жил здесь уже несколько месяцев, не пропуская ни одной танцевальной ночи, и был не робким новичком, а мастером своего дела.

— В любом случае приходи посмотреть, как я живу, — пригласил Руперт. — Пока в планах остаться здесь на несколько месяцев или год. Или больше, точно не знаю.

Наверное, так стоило сделать любому тангерос, у кого много денег, — пока идет кризис, купить квартиру в обесценившемся Буэнос-Айресе. Прежде чем уехать в Уругвай, Джейсон тоже подумывал о своем жилье.

«Мне нужен тыл, место, куда можно вернуться, если что», — размышлял он вслух, пока резвые риелторы мчались впереди нас с ключами от квартир, продававшихся в десятки раз дешевле их реальной стоимости. Мы посмотрели несколько вариантов, в основном в районе Сан-Тельмо, с которым у моего мужчины было многое связано, но он так ничего и не решил. Честно говоря, он не мог даже решить, съесть ему на завтрак один круассан или два…

Милонги все еще «функционировали», в отличие от многого другого. Везде в городе царили «боль и забвение», прямо как в песне «Мой любимый Буэнос-Айрес». Однажды я отправилась погулять в мой любимый Сан-Тельмо, в колыбель танго, где его исполняли на улицах для туристов и находилась цирюльня братьев-джентльменов.

Как и весь город, район был поражен недугом: жилые дома, некогда служившие особняками для богатеев, приходили в упадок. Их покосившиеся балконы в любой момент, казалось, могут упасть на голову прохожим и разом покончить со всеми их мучениями.

На улицах появились огромные вывески:

ЭМИГРАЦИЯ В КАНАДУ?

ПОМОЖЕМ В ПОЛУЧЕНИИ ИТАЛЬЯНСКОГО ПАСПОРТА

Горько было видеть, как толпы потомков эмигрантов выстраивались в огромные очереди у иностранных посольств тех самых стран, откуда бежали их предки.

Было время сиесты. На Плаза Доррего, на настиле из линолеума танцевала пара. Длинноволосого мужчину я узнала — Индеец, прозвище которого намекало на происхождение; красавчик, год назад танцевавший на том же месте с той же девушкой в черно-красном одеянии. Или с другой — в танго партнерши меняются часто.

Братья-цирюльники отдыхали в кожаных креслах своего салона. Они выглядели живыми окаменелостями, один из них полулежал в точно таком же положении, в каком я видела его в прошлый раз. Другой приоткрыл глаза, посмотрел на меня и, возможно, узнал. По крайней мере, он поднялся, прошаркал к двери и поцеловал мне руку.

— Как вы поживаете? — спросила я, гордясь улучшенным испанским, и протянула купленную им в подарок коробку конфет, которую старик взял трясущимися руками.

— Все прекрасно, куколка. Ничего особенно не поменялось. Сан-Тельмо на месте, танцоры на месте, — он посмотрел на Индейца и его партнершу. — А мы дряхлеем. Особенно брат.

Брат оставался неподвижен, как игуана. Они походили на близнецов, но, наверное, время для них шло по-разному.

В тот жаркий полдень мы сидели и пили кофе с Эндрю Грэмом-Йоллом.

— Все это мы уже видели. Бывало и хуже. Аргентина всегда в кризисе, — сказал он и поскреб свою неподстриженную бороду.

Эндрю, известный англо-аргентинский журналист и писатель, хорошо помнил предыдущий «кризис». Вместе с семьей он покинул страну в 1970-е, успев уехать до того, как военная хунта помогла бы ему «исчезнуть», как многим его друзьям и коллегам, которые либо пропадали навсегда, либо иногда возвращались спустя месяцы издевательств, покалеченные и измученные. «Исчезновение» — один из отвратительных методов тоталитарного режима, который диктатура использовала, желая скрыть правду об ужасающих пытках на латиноамериканский манер: когда подозреваемых «врагов» проволоками скручивали и подвешивали за щиколотки и запястья; выбрасывали из самолетов, понукали электропогонялкой для скота. Во время правления генералов-убийц Эндрю приезжал в столицу, но даже с паспортом британского подданного он все равно подвергался опасности.