— Ну, просто небольшая травма на производстве.

Он надолго замолчал, сын. С улицы в комнату проникал пробирающий до костей скрежет и грохот мусорных баков, которые опустошал мусоровоз. Управдом стоял в дверях подъезда, сложив на груди руки, и пристально наблюдал за происходящим: а вдруг кто-нибудь из мусорщиков попытается прикарманить себе какой-нибудь особенно ценный хлам. Мне пришлось снова посмотреть на сына, который успел перевести дух и неожиданно — насмешливо и даже немного агрессивно — спросил:

— В какой такой мордобойне ты теперь работаешь?

— Ох, — сказала я. — Это была дверь. — И хотя не было в этих словах ни грамма лжи, но почему-то сразу же появилось такое чувство, будто я выложила только половину всей правды. Пришлось продолжать: — Не волнуйся, я не идиотка, которая не понимает, как все это выглядит, и все же это была просто дверь, обыкновенная дверь в обыкновенном доме, я теперь с ними работаю, с дверьми, хожу от двери к двери, провожу исследование. В дверях.

— То есть исследуешь двери.

— Да нет же, исследую людей. Их пристрастия. И привычки. Потребительские привычки. Просто задаю вопросы.

— А-а-а, — сказал он, протянув гласные. — Мам, скажи прямо, тебя кто-то ударил? Какой-нибудь мужик, да? Надеюсь, не отец? — Он выдержал короткую паузу, сглотнул и осторожно добавил: — Был?

— О твоем отце я даже говорить не желаю, и ты это прекрасно знаешь. Не надо думать, что я опустилась до общения с ним.

В уголках рта и на щеках у сына внезапно возникла какая-то странная дрожащая складчатость, и я поняла, что ему совестно, хотя это было непросто: щеки у него всегда были пунцовые, и отделить эту красноту от краски стыда можно было только по границе с белым волосяным покровом. В этот раз он даже попросил прощения, редко от него такое услышишь, но, услышав, я поняла, что говорит он от чистого сердца. Потом он робко и стыдливо посмотрел куда-то в ноги, и от этого стало совсем не по себе, в каких же ежовых рукавицах я его держу, если он так безропотно все воспринимает.

— Ну хорошо! — гаркнул он, быстро распрямился и хлопнул в ладоши. — Раз ты так говоришь. Да! Так да, на чем я остановился, ах да, на том, что, может, уже пойдем посмотрим машину.

Настала моя очередь взглянуть на него с удивлением. Откуда такая переменчивость во взглядах? Вдруг у него что-то с психикой? Стало одновременно страшно и тревожно, даже потянуло выругаться, но что тут можно было сделать, кроме как топать за ним, раз он уже пошел к двери, даже разуться не успев. Кофе, попыталась я сказать, кофе, давай сядем, выпьем кофе, но он не слушал, пропыхтел что-то тошнотное типа: а сейчас идем смотреть машину, хорошая машина и уже тут, хорошая, конечно, тебе нужна машина, вон и для работы, да и куда я ее дену, если все равно надо уезжать. А потом у него заряд резко кончился, буквально на последней «а», словно он внезапно понял, что сболтнул лишнего.

И он вышел, шаги раздавались уже на лестнице и эхом звенели в коридоре, мне пришлось спешно сунуть ноги в ботинки, набросить пальто и нахлобучить шапку. Завязывая платок на шею, случайно задела рукой нос, и тут же изо рта у меня вырвался крик. Он вылетел через открытую дверь на лестницу и заставил сына приостановить на мгновение свой топот, и через минуту оттуда, снизу и издалека, послышалось что-то вроде: «С тобой все в порядке?», он словно звал на помощь откуда-то из канализации.

— Ты там не натвори чего, — отозвалась я как можно более бодрым голосом, хотя нос болел так, что хотелось выть. — Я уже иду.

И я действительно шла, точнее, ковыляла и совсем скоро была во дворе. Теперь настал черед холодного воздуха ударить меня в нос, но я стерпела без лишних выкриков, ничего не оставалось, кроме как быстро и решительно идти вперед, к тому же чертов управдом все еще торчал во дворе, готовый зубами вцепиться в любую невинную жертву. На мгновение я успела задуматься о том, с чего бы это, интересно, такой жуткий образ вдруг возник в моем разгоряченном мозгу, не знаю, но в довершение всего, наперекор всяческому здравому смыслу я прокричала ему, управдому, что, мол, спешу, сына догоняю, что, вероятно, звучало как сжатая до двух слов история смертельной болезни, и это при том, что сын, совершенно целый и невредимый, секунду назад проскочил через двор. И тут проклятый телефон снова затрезвонил на дне сумки, и мне пришлось, не оценив ситуацию, ответить на звонок.

Это был тот же номер, что и утром, во всяком случае в памяти всплыли три последние цифры, семь семь семь. Гаркнула в трубку «алло», и откуда только эта привычка сразу кричать «алло», когда можно просто спокойно назвать свое имя, как люди делают.

— Алло, это Ирма? — спросил голос в телефоне. Я сразу узнала, кто это, хотя голос звучал странно, словно сигнал, который, прежде чем достигнуть моего уха, был пропущен через какую-то трубу. Но так как я не нашлась что ответить, в трубке снова послышалось: — Алло, алло. Ирма, это ты?

— Я, — услышала я свой собственный хрип. Мой голос, холодный и влажный, точно пещерные сталактиты, перекатывался в телефонной трубке, как под сводчатым арочным потолком у ворот дома.

— Это я, Ирья, — застрекотал телефон. — Ирья Йокипалтио. Из Керавы. Я тебя, случайно, не отвлекаю?

— Нет! — крикнула я в гулкий туннель и сама так испугалась возникшего акустического эффекта, что стала в спешке открывать старые железные ворота, которые и без телефона в руках открывались с трудом, теперь же, с сумкой под мышкой, телефоном у уха и половиной свободной руки с каждой стороны, мне наверняка удалось дать понять абоненту, что звонок не совсем вовремя.

— У тебя там жуткий грохот, давай я перезвоню попозже, если тебе неудобно.

— Нет! — крикнула я в телефон, просачиваясь сквозь щель в воротах на улицу. Я испугалась, не слишком ли злобно это прозвучало. Сын стоял на другой стороне улицы между косо припаркованными машинами и удивленно вертел головой. — Нет, нет, — поспешила я прокурлыкать сразу после недавнего шума настолько весело, беззаботно и расслабленно, насколько это было возможно при двойном «нет». Стало неловко. Я чуть не задохнулась от своей напускной беспечности.

Ирья помолчала секунду и затем спросила:

— Как твой нос?

И хотя я совсем недавно беспокоилась, заметив резкие перемены в настроении сына, меня саму вдруг прорвало на притворный и, наверное, безумный смех. Просто обрадовалась знакомому голосу и Ирьиной манере говорить, но в то же время что-то в ее голосе меня напугало. Сын с удивлением смотрел с другой стороны улицы. Дождь внезапно перестал, ветер стих, и спокойный залив за спиной сына выглядел так, словно застыл на месте в ожидании заморозков. Деревья вокруг Городского театра, казалось, только что тайком пробрались на свои места. Их пылающие кроны множеством отражений повторялись в зеркале залива.

Очевидно, Ирья не услышала в моем смехе ничего особенного, лишь снова прокричала «алло». Я собрала себя в кучу и начала рассказывать ей о том, что нос все еще болит, но эта боль ничто по сравнению с тем страданием, которое я испытываю, глядя на себя в зеркало. Ирья сказала, что знает, каково это, но не объяснила, откуда ей это известно, я успела понадеяться, что, по крайней мере, не ее мужик тому причиной, хотя расспрашивать, конечно, не стала, тем более что с такой физиономией вряд ли стоило побрасываться поговорками типа «у меня вечно сплошные убытки».