– В сентябре один раз. В августе тоже.

– А моего уже четвертый раз обувают дочиста. Схоронить, что ль, гада?

А иной раз выйдет из «Метелицы» проигравшийся бык – и шасть к киоску водочкой залиться. Злой, как кипяток: не понравится ему, как ты глянешь на него, – тотчас в амбразуру ствол сунет и давай базланить:

– Ну, ты где там. Я тебя сейчас в твоей коробчонке грохну.

– Не надо. Пожалуйста. Что я вам сделал? Хотите, всё отдам?

А тот не слушает, предохранитель сдвигает:

– Я тебя замочу сейчас. На колени.

Первый раз мне под дулом страшно не было. Страшно стало во второй. Пашка потом побежал, как был – в котелке, в туалет – в кафешку, где мы обедали горячими бутербродами и песочными пирожными-«орехами» с вареной сгущенкой, вернулся, откупорил коньяк и вытряхнул в глотку четверть.

– А если б он пальнул? Ну, скажи, а если б стрельнул? Да ведь я скоро отцом стану!.. Ужас-то какой, ужас, меня всего аж колотит. Нинка на сносях, а я трупак. Нет, ну ты подумай…

После того случая я притащил с пункта приемки металла поддон трехмиллиметровой толщины, и привинтил его к изнанке киоска, чтобы прятаться за ним, если начнется пальба.

Другой раз нас подставил сам Калина. Его киоск попал в пограничье между пересмотренными границами зон бандитского влияния. Однажды в один и тот же день к нам за мздой пришли два разных гонца. Мы долго с ними переговаривались, они стали нервничать. Пашка уже хотел их одарить, но я уперся, говорю: придет хозяин, вот с ним и беседуйте. Отстали кое-как, а когда явился Калина и выслушал, то побледнел и заорал:

– Надо было всё отдать! С солнцевскими не базарят, они ломом подпоясанные. В следующий раз так говори: «Я не у дел. Ищите крышу, забивайте стрелку». Повтори!

– Идите в жопу, Калина.

– Повтори, мне ж потом грех на душу брать.

– «Не у дел я. Ищите стрелку, кройте крышу».

– Идиот, – вздохнул Калина. – Ты же клялся, что память у тебя есть. Божился мозгами?

– Было такое, – кивнул я.

– Повторяй: «Я не у дел. Ищите крышу, забивайте стрелку».

– Прекрати, Калина, – сказал Пашка. – Не видишь, он смеется над тобой.

Калина недоверчиво глянул на меня и замахнулся кулаком:

– Я тебе понасмехаюсь…

* * *

Пока торговал, мне (в отличие от Паши, измученного рабством у Ниночки, в свою очередь, доведенной до белого каления его мамашей) не нужна была клоунесса. Вечером Вера поднималась ко мне от реки по Арбату, и мы шли с ней на Волхонку, чтобы в одном из дворов проскользнуть в парадное, взлететь на чердак и наброситься друг на друга, завалившись на связки старых газет и «Огонька»; всё это творилось посреди стаи переполошенных голубей, их воркующего стенания. И до сих пор услышанное невзначай голубиное гортанное бульканье иной раз заводит меня не на шутку… Потом мы шли ужинать в роскошную, по нашим меркам, пиццерию неподалеку, где расхватывали с блюда ломти шипящей пиццы, появлявшейся из пузатой, как в сказке про Емелю, выбеленной дровяной печи. Затем я провожал Веру в Зюзино; там, в общаге, стоящей на краю пустыря, через который было опасно идти по темени, я снимал комнату, устроенную в бывшей «сушилке». В ней имелся топчан, сколоченный из выломанного в заборе горбыля, и магнитофон «Нота» с усилителем и колонками – всё наше имущество, если не считать стопки бобин с «Джезус Крайст Суперстар», «Порги и Бесс», Гэбриелом, Кейт Буш, Хендриксом, Джоплин, «Дорз»… Напоследок я вкладывал Вере в ладонь свернутые в трубочку деньги и возвращался к метро, чтобы заступить в ночную смену.

Вере нравилось, что я забочусь о ней, я отдавал всё заработанное, не задумываясь, что она делает с деньгами, ибо был уверен, что она копит их на откуп отца. И даже когда заметил, что она стала обновлять одежку, мне всё равно было приятно сознавать, что я – причина ее хорошего настроения, воодушевленности новой блузкой, джинсами, платьем, бельем, часами, перламутровой брошью… По неопытности мне не казалось странным, что она никогда не спрашивала у меня совета и не предлагала мне самому купить что-то. Некое новое чувство – взрослость, исполненная успеха ответственность перед благополучием возлюбленной – владело мной. Это было бо́льшим наслаждением, чем некогда посетившее меня осознание собственного мужского содержания. «Вот это и есть начало жизни?» – думал я. Даже то, что пару раз я заставал ее на Чистых прудах, где у памятника Грибоедову мы часто назначали встречи, – выходящей на трамвайные пути из черной «волги» с черными военными номерами, – не могло омрачить моей эйфории. «Это отцовская машина», – говорила она, но я не понимал, почему на заднем сиденье, с которого она вспархивала, я замечал чье-то узкое брючное колено…

Однажды в выходные мы приехали в Султановку. Стоял яблочный сентябрь, сквозь поредевшую листву просвечивали лунные бока антоновки. Пока шли со станции, успели надышаться подстывшим воздухом, чуть студящим носоглотку, ясным воздухом, очищенным дождями от летней взвеси пыли, пыльцы, живой и отмершей. По небу теперь тянулись паутинные паруса – серебряные нити, на которых крестовики-крестоносцы перемещались в новые палестины.

За калиткой мы наткнулись на свежевырытую канаву. Пошли по краю, только у колодца решились перепрыгнуть и поскользнулись на свежей земле. Дальше путь нам преградил сколоченный из бревен противотанковый еж, опутанный колючей проволокой, протянутой к деревьям. Кое-как одолели и его. Генерал сидел на краю окопа, свесив в него ноги в стоптанных кирзовых сапогах, один из которых просил каши.

– Папа, что здесь происходит?

– А! Дочка… – очнулся генерал. – Соскучился по тебе… Забыла меня, – спохватился и воткнул окурок в ком сырой земли.

– Папа, что здесь? – слабо спросила Вера.

– Занимаю оборону. Окапываюсь, понимаешь?..

– От кого? Папа, папа! Что ты? Что ты?! Тебе нельзя и двух килограмм поднять… Ты… могилу себе роешь!..

– Мне помогают, дочка. Ординарцев привлек. Мы еще и дзот соорудим. Помощники мои за брусом с песком поехали. А ты как думала? Голыми руками меня не возьмешь.

– Какой дзот? Ты что говоришь… Папочка, милый, родной, любимый, зачем?!. – Вера кинулась на колени, припала к отцу, прижалась к его небритой щеке.

– Отставить слезы… – пробормотал генерал дрогнувшими губами, и глаза его наполнились блеском; боясь испачкать дочери куртку, он неловко прижал ее локтем.

Я отвернулся и шагнул в сторону, глядя в небо между березами, на листья, слетавшие, кружась, к черному зеркалу пруда.

В тот же вечер я поехал к Калине просить денег взаймы. Он жил на Открытом шоссе, дверь открыла мне его жена и хмуро объяснила, что он гуляет с собакой вокруг холма, стоявшего посреди бульвара Рокоссовского. Английский сеттер тащил его по асфальтовой дорожке, и то и дело мне приходилось прибавлять ходу, чтобы поспеть за перешедшим вдруг на трусцу шефом (так мы с Павлом к нему обращались). Я думал, он меня обругает, а он, казалось, обрадовался, что я к нему пришел за помощью, будто это могло ему самому принести некий доход (мне хватило соображения за это время прийти к выводу, что такой тип людей ничего, кроме денег, не интересует; но деньги – их подлинная страсть, страсть выдающаяся, заставляющая их уважать).