Я бегло просмотрела статьи Белороды в «Гарвард ревью», «Экономисте» и «Сайентифик американ». Чем он так привлек Марту? Почему она прикладывала такие усилия, чтобы я не узнала о нем?

А потом до меня дошло. Казалось, чьи-то руки сомкнулись на моем горле.

Пока мы все попусту растрачивали время, воюя с обстоятельствами, Марта пользовалась вечностью в Никогда, чтобы учиться.

Белорода учил ее тому, как манипулировать группой, чтобы мы выбрали ее.

Она пыталась выяснить, как сделаться победительницей.

Я стала ездить за Мартой. Каждый раз она приезжала на факультет когнитологии, лингвистики и психологии и шла в кабинет Белороды, где они сидели, закрывшись, по три-четыре часа. Она явно нашла способ зацепить его — заинтересовала каким-то заковыристым вопросом по групповой динамике или цитатой из его статьи. Это было магическим заклинанием, которое позволило Марте близко познакомиться с человеком, равным ей по интеллекту. Когда они наконец выходили, Белорода — крохотный человечек со вздернутым носом и холеной чернильно-черной бородой, похожей на пятно из теста Роршаха, — ослепительно улыбался Марте (держащей охапку книг, полученных от него, и блокнот с пометками), восхищенный внезапным появлением новой, перспективной студентки.

Они неизменно выходили на улицу под одним зонтом, поглощенные разговором, и беседовали еще минут двадцать, стоя на тротуаре. Однажды мне удалось подобраться к ним почти вплотную, спрятавшись в нише, где под навесом курили несколько студентов.

— Вы совершенно правы, — говорил Белорода. — Но позвольте процитировать Моргана Скотта Пека[14]. Все группы проходят через четыре стадии. Псевдообщность. Хаос. Опустошенность. И наконец, подлинная общность.

— Не могли бы вы подробнее рассказать об эксперименте Милгрэма?

— А-а. Слепое подчинение авторитетам. — Белорода фыркнул. — Я бы с удовольствием, но, боюсь, меня ждет жена: мы собираемся в гости. Давайте вернемся к этому разговору завтра, после моей лекции по групповой сплоченности. — Он открыл дверцу своей машины и сел за руль. — Приятно было с вами познакомиться, мисс Петерс. До завтра?

Он уехал. Марта проводила его машину взглядом. Дружелюбная улыбка тут же исчезла с ее лица, она натянула капюшон и зашагала прочь. После этого она села у окна в «Греческой таверне», где провела несколько часов, с головой зарывшись в книги и делая выписки. Когда закусочная закрылась, она переместилась в свою «хонду» и продолжила читать там, опустив спинку кресла и включив свет в салоне.

Чем дольше я наблюдала за ней из темного парка на другой стороне улицы, тем сильнее одолевали меня удушающая липкая тревога и страх, точно вокруг меня смыкалось Никогда.

Марта была гением. Марта видела самую суть. Она опередила всех нас на множество световых лет. Она быстро приняла сокрушительную реальность Никогда и решила не бороться с ней, а стала искать способ подчинить ее себе.

Мне хотелось жить. Мне хотелось, чтобы выбрали меня. Но, глядя на «хонду», в которой горела тусклая лампочка, и сдерживая подступающие слезы, я понимала, что уже поздно, что я проиграла.

Внезапно мой взгляд упал на темную фигуру в глубине парка: кто-то толкал тачку по тропинке, направляясь в мою сторону. В тачке лежала черная горка компоста.

Наверное, следовало уже привыкнуть к постоянному присутствию Хранителя. Наверное, не надо было обращать внимания на то, что он возникал из ниоткуда даже вдали от Уинкрофта, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала — точно пугающая мысль, вездесущий вестник из Никогда, его зловещий привет, тревожный набат.

Голосование. Голосование. Голосование.

Похолодало. Дождь снова превращался в снег.

Я поспешно вернулась к фургону Маккендриков, плюхнулась за руль и, сорвавшись с места, вывернула на дорогу с такой скоростью, что едва не снесла фонарный столб. Хранитель остановился и проводил меня взглядом, не снимая с плеча лопаты.

Сквозь пелену снежинок я увидела его лицо и леденящую кровь улыбку.

Я не могла себе представить, что затевает Марта. Но так или иначе, я подозревала, что она так тщательно продумает и так мастерски воплотит в жизнь свой план, что никто из нас ни о чем не догадается до последнего момента.

И оказалась права.

Как я провела несколько следующих пробуждений?

Как долго они длились — несколько месяцев или несколько лет?

Я осталась совсем одна. Уинкрофт стал моим чертогом, где я властвовала безраздельно, моей крохотной личной вселенной. Одиночество было безбрежным. Гэндальф был дома, но с лаем пятился от меня всякий раз, когда я пыталась погладить его, — будто чувствовал, что я не вполне реальна. Я бродила по скрипучим коридорам и затхлым комнатам, разговаривала с чучелами оленя и медведей гризли. Перечитала все книги из библиотеки БВО Берта, повалялась на всех кроватях, диванчиках и коврах, парадных столах, подоконниках и крышках роялей. Посмотрела все до единой телепрограммы, шедшие по всем кабельным каналам. Объедалась шоколадом. Играла сама с собой в скребл и в шахматы, пела вслух популярные композиции. Рисовала все подряд: глаза, лица, пейзажи, тени. Сочинила вымышленный саундтрек, стихи к песне из несуществующего четырехчасового фильма о конце света под названием «Последний день жизни Нэда Громби», записывая безумные строки о любви и смерти, войне и мире где попало — на обоях, на полу, на потолке. Уинкрофт был моим подземным переходом, расписанным моими граффити. Я зажмуривала глаза, чтобы отогнать оглушительную тишину, и принималась копаться в воспоминаниях о прошлой жизни, словно среди них был спрятан ключ от двери, которая могла куда-то вывести.

Я ходила в гости к старикам. Это стало моим любимым занятием: каждый из них тоже был заперт в своем собственном Никогда, в непроницаемом коконе из повторяющихся дней и одиночества. Я повадилась звонить к ним в двери, уверяя, что заблаговременно продаю рождественские календари, которые выпускает моя церковь. Я ела фруктовые кексы, гладила дряхлых собак, от которых разило псиной, пока те не уходили прочь, передергиваясь. Я пила странно пахнущий чай, смотрела телевизор, дышала застарелыми запахами, которые хозяева давно перестали замечать. Но главное, я слушала их истории. Я продиралась сквозь неуклюжие нагромождения бородатых шуток и запутанных рассказов о покойных мужьях, о слабеющем здоровье, о детстве с тафтой и молоком по десять центов.

Иногда я думала, что, если остаться в Никогда одной до скончания веков, я стану похожа на древнего странника со сбитыми в кровь ногами и загрубелыми руками, бредущего по обочине дороги, нагруженного историями и секретами всего мира.

Что ж, по крайней мере, я стану мудрой.

И каждый раз, когда я выслушивала очередную историю о разорванной помолвке, об умершем ребенке, о кошке, надвигался распад. Это всегда происходило на ровном месте — я даже вздрагивала от неожиданности. Бесшумно трескались стекла во всех окнах. С грохотом падала висевшая на стене семейная фотография, и взгляду открывался нестерпимо яркий — на фоне выгоревших обоев — прямоугольник, сорок лет не видевший дневного света.