– С ней что? С ней обыкновенная жизненная драма. Или необыкновенная, как сказать… У нее муж или бывший муж, бывший уголовник, а может, и настоящий, кто ж его знает, который ее периодически избивает, и сын-инвалид. После очередных побоев она опять в больнице и в данный момент в реанимации, потому что какое-то осложнение началось, а какое – понять не могут. А мы за Степкой, ее сыном, присматриваем. Хотя кто за кем – еще большой вопрос. Удивительный ребенок. Слишком взрослый для своих тринадцати лет.

– А с ним что? Из-за чего инвалидность?

– Ноги. Мышечная атрофия. Не ходит.

– Да, это печально. Атрофия не лечится, насколько я понимаю.

– Не лечится. Но я хочу помочь Инге как-то обезопасить себя от насилия в дальнейшем, и Степку тоже. Они, правда, оба сопротивляются, не верят в такую возможность. Но я же понимаю, что это психологическое. Им трудно представить, что можно жить без угрозы, не подвергаясь насилию. Хотя парень, по-моему, на многое готов, лишь бы больше не быть свидетелем этого ада. Просто не очень верит в то, что им кто-то может помочь: горький опыт за плечами.

– А в чем сложность?

– «Двушка» в Люберцах, пятый этаж без лифта, папаша-уголовник периодически наведывается качать права, угрожает, избивает. Мальчишка – колясочник, нужен грузовой лифт и правильный съезд.

– Да, с папашей разобраться будет легче, вот тебе телефон моего двоюродного брата, он юрист, у них хорошее агентство, ты ему все расскажешь, ну или Инга, когда поправится, он все сделает. Я ему позвоню, предупрежу. С квартирой сложнее – у нас, по-моему, плохо с удобствами для инвалидных колясок, не уверен, что домов с правильным съездом для инвалидов много. Но можно узнать. Врачей знакомых, кроме Вареньки, у меня нет, а она, думаю, подключила всех, кого могла.

– Спасибо тебе огромное. С врачами вроде бы все неплохо, вот разберутся с ее осложнением, и будет порядок. У Степки хороший врач, я с ним виделась, чудесный мужик, судя по всему.

* * *

«Мне не больно. Я потерплю». Она даже не замечала, что в ее привычной мантре заложен парадокс. И только когда Смольников почти грубо отчитал ее, она поняла, что этот парадокс – привычный способ ничего не чувствовать.

– Нам не надо, чтобы ты терпела, голубушка. Нам надо знать, как и где тебе больно, чтобы мы могли тебе помочь! Скажи, где именно тебе больно, какого рода эта боль и как сильно болит.

Ей казалось, что начать жаловаться значит навлечь на себя гнев этого великана с умными и строгими глазами. Что лучший способ унять его раздражение – это улыбаться и продолжать произносить привычное: «Это ничего, я потерплю, не страшно». Хотя где-то в глубине души кто-то совсем чужой хотел бы кричать: «Мне везде больно, ВЕЗДЕ! И мне так давно больно и страшно, что хочется умереть. УМЕРЕТЬ – вы слышите? Но я не могу себе позволить даже этого. Я должна как-то выжить. У меня же сын. Вы знаете, что такое бояться за сына, который не может ходить?! Мне не больно. Мне – НЕПЕРЕНОСИМО!» Этот кто-то разрывал ей внутренности своим криком. Она боялась дать ему право голоса. Своей болью и ужасом он точно разодрал бы ее на части. Она много лет старательно глушила его как могла.

Когда Смольников в следующий раз нажал ей на живот, она просто потеряла сознание. Он чертыхнулся и крикнул, чтобы готовили операционную. До того как дали наркоз, она очнулась и вдруг ясно ощутила, насколько ей хочется жить. Не ради Степки, ради самой себя. Остро, горько, до слез. Она бы даже, наверное, успела расплакаться, но маска, наложенная на лицо, унесла ее далеко от ярких ламп операционной.

* * *

«Двушка» в Марьиной Роще досталась Ленке от мужа, который поспешно сбежал после рождения третьего сына. Трудно сказать, от чего именно лопнуло его терпение: ураганоподобная Ленка, трое неугомонных мальчишек, лежачая, но совершенно несносная теща – и все это на сорока пяти квадратных метрах и шестиметровой кухне. Возможно, от всего вместе. Лично мне бы и одной Ленки хватило. По слухам, он переехал на съемную квартиру, не стал ни делить имущество, ни претендовать хоть на что-нибудь. Просто пропал, начисто забыв о своих отцовских обязанностях, закрыв свою прежнюю жизнь, как старую тетрадь. Ленка пробовала его искать, но то ли быстро смирилась с его бегством, то ли послушалась мать, без конца твердившую: «Я же говорила – кобель и нечестивец, таким нельзя доверять. Весь в твоего папашу – тюфяк и бабник. Одно слово – волторна!» И сколько Ленка ни уверяла ее: «Он просто ученый, мама, при чем тут валторна? Он же не музыкант!», она все равно произносила «волторна» так, будто выплевывала через эти «о» свое презрение ко всему мужскому роду. А может быть, просто от перенесенного инсульта у нее все помешалось в голове.

Мне Ленкин муж запомнился человеком тихим, послушным, неконфликтным, уступающим Ленке во всем. Что, возможно, было очень даже разумно, потому что противостоять ее натиску было так же бессмысленно, как пытаться усмирить океанские волны.

Ленкина мама, которая переехала из Саранска в Москву сразу же, как только молодожены расписались, помнилась мне женщиной крупной, заполняющей собой все пространство, где бы она ни появлялась. Ее стремление выдавать окружающим рекомендации по любому вопросу, вне зависимости от того, нуждались ли они в них или нет, было неодолимым. Оно накатывало, и его не могли остановить ни ваши попытки донести свой взгляд на проблему, ни молчаливое слушание и попытки благоговейно внимать, ни бурное и благодарное согласие. Полагаю, что даже ваше физическое отсутствие не останавливало поток ее наставлений, поскольку часто, разговаривая с Ленкой по телефону, я слышала громогласное «И передай ей, что…», далее следовал перечень того, что мне следует немедленно предпринять.

Сейчас эта малогабаритная квартира была больше похожа на склад безделушек после урагана. Впрочем, в большой комнате, еще пахнущей лекарствами, был идеальный порядок. Очевидно, что мама была требовательна к чистоте, которая безукоризненно поддерживалась в ее пространстве. Маленькая же комната, кухня, прихожая были завалены вещами, носками, старыми велосипедами, игрушками, яркими безделушками, густо обросшими пылью. Стало понятно, что маленькому, шустрому обладателю чудесных ямочек на щеках было невозможно не то чтобы поиграть, даже двинуть своим детским плечиком без риска уронить или расколоть что-нибудь из бесчисленного разнообразия экспонатов интерьерного китча разных эпох, включая «хрустальный» период семидесятых.

Ленка, несмотря на мой твердый отказ поужинать, готовила «богатые кальцием» сырники, которые почему-то отказывались нормально жариться и заполняли странным чадом всю кухню. Вовка крутился под ногами, натужным ревом демонстрируя, как именно должны проходить настоящие гонки грузовых машин, пес, неизвестной мне породы, громким лаем сопровождал особенно резкие развороты. Из комнаты доносились вопли монстров из компьютерной игрушки и крики братьев, борющихся за вожделенный компьютер. Все это вкупе с непрерывной Ленкиной речью составляло слегка сюрреалистический звуковой фон, в котором желание оглохнуть казалось наиболее спасительным.

– Вов, для твоих грузовиков здесь не мало ли места? Может быть, тебе пойти в бабушкину комнату, там их можно было бы испытывать на длинных трассах? – в конце концов не выдерживаю я. Красноречивый возмущенный Ленкин взгляд сопровождается воодушевленным Вовкиным возгласом: