Полина пытается выловить ее и с опаской поглядывает в мою сторону.

Я молча протягиваю чайную ложку.

После чая я вывожу ее на улицу — точнее, почти выношу. Она болтается на моей спине, обхватив шею руками.

Несу ее как полупустой мешок.

Усаживаю на стул под рябиной.

Рябину баба Маня хотела спилить — у нее, женщины деревенской, пережившей и голод, и холод, отношение к природе было потребительское: расти должно только то, что приносит пользу. От чего есть толк. Что можно съесть или использовать.

Рябинка росла вместе со мной. Из ее зеленых ягод я варила кукольные супы. Из красных и спелых я мечтала сварить варенье. Баба Маня не давала: вот еще! Сахар переводить на это говно!

— А вдруг будет вкусно? — канючила я. — Вдруг не горько будет?

Ну и достала я ее, и баба моя в сердцах плюнула:

— Ну и вари, дура упрямая!

И швырнула мне пакетик с сахаром.

Сахара там было с полкило. А сколько нужно ягод? Я не знала. А вдруг сделаю что-то не так и варенье испорчу? А если нет — докажу бабе, кто упрямый баран, а кто нет!

И побежала я к соседке, бабе Паше. Спросить, сколько класть сахара в варенье.

Баба Паша, полуглухая и полуслепая, ни черта не поняла:

— Да сыпь весь, Лидка! — сказала она. — Чем слаще, тем вкуснее будет!

Ну и бросила я ягоды в кастрюльку, бухнула туда сахар и налила воды — так всегда делала бабушка.

Баба Маня в процесс не вмешивалась — даже не подошла.

Закипело мое варенье, помешала я его, сняла пену — так тоже делала баба — и, подув на ложку, осторожно лизнула.

Какая же это была горечь! Просто непереносимая, отвратительная и мерзкая горечь! Отрава!

Я увидела в окно, что баба возится в огороде. Быстро вылила «варенье» в туалет за домом и, бросив кастрюлю в крапиву у забора, побежала на улицу.

Вечером сели пить чай. Баба Маня — ни слова.

Пошарила в буфете, поохала, вытащила старые сухари и обернулась на меня:

— Ой, доча! А где же варенье? Ну, давай на стол! На сухари покладем и все веселее!

Глаза хитрые и веселые, что редко бывало.

— А нету его, — беспечно отвечаю я и отвожу глаза.

— Невкусно получилось? — притворно охает баба.

— Вкусно, — пожимаю я плечами, — только я его… — тут я задумываюсь — Мишке Котенкову снесла! На угощенье!

— Бедный Мишка… — качала головой моя баба. — Ох, выжил бы только!

Я чай допила и собралась спать.

А баба строго сказала мне вслед:

— Завтра кастрюлю отмой! Слышь, Лидка? Достань из травы и отмой!

Но все-таки рябинку свою я отстояла. По осени любила смотреть в окно на красные гроздья. И ставила ветки с ягодами в вазу на стол. Была у нас одна вазочка — синего стекла. Баба говорила, что папаша мой Полине Сергеевне на день рождения подарил.

* * *

Полина Сергеевна сидела на стуле и плакала:

— Как на улице-то хорошо! А в избе душно…

— Ага, — сквозь зубы шиплю, — ты б еще полгода ведро не выносила и постель не меняла!

Она молчит. Глаза закрыла, голову свесила — дремлет.

Ну а я в дом. Убралась, полы перемыла, мебель перетерла. Постельное ей поменяла. Нагрела воды и вымыла ее прямо в тазу — до бани она не дойдет. Да и какая баня — ее ж надо топить.

Ну вроде все? Дела переделаны. Можно ехать домой?

В кровати на чистом белье она снова тут же уснула. Но мне показалось, что выглядела она получше — порозовела, слегка обветрилась. Посвежела. Уснула с улыбкой.

Я вышла на улицу и задумалась: уезжаю, обязательства выполнила. В смысле, Димкину просьбу. Ну, не просьбу — наставление. Сказано — сделано. Все чин чинарем. А на душе у меня было погано… Отвратительно было, по правде сказать. Остаться? Да что значит остаться? Остаться на сколько? Навсегда? На следующий день? А что он изменит? Нет, Лида! Езжай-ка ты домой! К родному мужу. К своей семье. А Полина Сергеевна, твоя, так сказать, мамаша, пусть уж как-нибудь! Сама. Сама строила свою жизнь, сама ею распоряжалась. И вот сейчас распорядись! А то как-то… Нечестно. Жила как хотела и плевала на всех. А сейчас ждешь любви и ухода? Сочувствия ждешь? Ээ-э, нет! Не выйдет ничего у тебя, дорогая Полина Сергеевна! Мало ты мою жизнь покорежила? Добавить хочешь? Не выйдет! Я только сейчас человеком себя почувствовала. А не загнанной, полудохлой крысой, брошенной мамкой родной. И поломать тебе мою жизнь я не позволю, слышишь?

Заболела? Ну что ж, бывает. До больнички могу довести. А там уж — как знаешь! Как выйдет, Полина Сергеевна! Все в Божьих десницах!

Как распорядится — не обессудь — и особенно хорошего не жди.

Не заслужила.

Димка ждал моего отчета — смотрел пристально и внимательно. А я медленно разделась, сделала себе бутерброд и налила чаю.

Молчу. И он молчит. А я баба вредная, все время тяну. И он не выдержал:

— Как там мама твоя?

— Кто? — переспросила я. — Аааа! В смысле, Полина Сергеевна?

И широко зевнула.

— Да ничего. Болеет…

И пошла разбирать диван.

— И? — спросил муж. — А подробности? Что там и как?

Я обернулась:

— Какие подробности, Дим? Ну, отвезла продукты. Поменяла постельное. Выкупала ее. Прибралась в доме — грязь такая была!.. — Я снова зевнула, демонстрируя свое равнодушие. — Да! Погулять ее вывела, под рябинку, в сад.

Я сняла халат, нижнее белье и легла. Спала я с краю. Димка у стенки. Обычно он ложился позднее меня — был он любителем посидеть допоздна, почаевничать и почитать газетку.

А тут разделся, лег на свое место у стенки и отвернулся.

Не спит. А я уже стала проваливаться. И тут слышу:

— Лида! А как там она… ну, вообще? В смысле — чувствует себя, выглядит? И что делать дальше, а, Лид?

Я резко обернулась к нему:

— Как чувствует себя? Как выглядит? Да паршиво чувствует и отвратительно выглядит! Болеет она, Дима! Тяжелая болезнь у нее. Рак, понимаешь? А раком легко не болеют. А что дальше, Дим? В каком смысле? Прости, не поняла! Ну, буду ездить раз в неделю. Мыть ее, прибираться. Пожрать привезу.

— Лида! — Он сел на кровати. — Ты что говоришь, Лида? Какое «раз в неделю»? Какое «прибраться и пожрать привезти»? Человек ведь смертельно болен! И сколько ей осталось? С таким-то диагнозом! А ты — «раз в неделю»! Странно все это слышать, Лида.

Дима громко вздохнул и встал с кровати. Открыл форточку, чиркнула спичка и зажегся огонек сигареты.