Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Следующая ученица Виталия, худенькая девушка-кореянка в балахоне с эмблемой колледжа «Барнард» и с длинными волосами, стянутыми розовой резинкой, появилась за несколько минут до окончания занятия Генри и проскользнула мимо стула Грейс, стараясь не смотреть ей в глаза. Прислонившись к стене в узком коридоре, девушка мрачно просматривала ноты, а когда Генри закончил, им всем пришлось неуклюже топтаться вокруг друг друга. Грейс и Генри вышли на площадку, чтобы надеть куртки.
– Все нормально? – спросила Грейс.
– Порядок.
На Бродвее они взяли такси, проехали на юг и направились через парк в сторону Ист-Сайда.
– Я слышала дивную игру, – начала Грейс главным образом ради того, чтобы вызвать сына на разговор.
Генри пожал плечами, под свитером задвигались выступающие косточки.
– А вот мистер Розенбаум так не считает.
– Вот как? – удивилась Грейс.
Еще одно пожатие плечами. Один из пациентов Грейс как-то пошутил, что пожатие плечами – самый точный барометр переходного возраста. Больше одного пожатия в час – сигнал о его наступлении. Больше двух – уже разгар. Когда выговариваются слова, если вообще произносятся, – парень из него уже выходит.
– По-моему, ему кажется, что я впустую трачу его время. Он просто сидит с закрытыми глазами. Не то чтобы он говорит, что у меня все нелады…
– Неладно, – тихо поправила его Грейс. Не смогла сдержаться.
– Неладно. Но раньше он больше хорошего говорил. Думаешь, он хочет, чтобы я бросил музыку?
Грейс ощутила, как на нее накатывает отчаяние, словно по жилам струится контрастное вещество для рентгена, которое потом вырывается из сердца. Она ждала, пока эта волна уляжется. Виталий Розенбаум, человек почтенного возраста и не обладающий отменным здоровьем, вполне мог при желании избавиться от учеников, неспособных достойно выступать на концертном или даже консерваторском уровне, но ей он пока ничего не говорил.
– Нет, конечно, нет, – ответила она, стараясь, чтобы голос звучал бодро. – Дорогой мой, ты играешь не для мистера Розенбаума. Ты обязан ему уважением и упорными занятиями, но твои отношения с музыкой – глубоко личное дело.
Но, произнося эти слова, она все же подумала о многолетних занятиях, о дивной игре сына, о гордости, которую испытывали они с Джонатаном, и да, о деньгах. Господи, столько денег. Ему нельзя бросать. Разве он не любит музыку? Разве не любит играть на скрипке? Она вдруг поняла, что не вполне отдавала и не хотела отдавать себе в этом отчет.
Генри – теперь уже ожидаемо – снова пожал плечами.
– Папа сказал, что я могу бросить, если захочу.
Потрясенная, Грейс смотрела прямо перед собой на немой экран телевизора, где демонстрировался ресторанный рейтинг: «Часы», «Дом Каза», «Амбар».
– Вот как? – только и сумела выговорить она.
– Прошлым летом. Мы уехали на озеро, а я не взял с собой скрипку. Помнишь?
Грейс вспомнила. Тогда она очень разозлилась. Три недели в доме в Коннектикуте обернулись тремя неделями безделья.
– Он меня спросил, по-прежнему ли мне это нравится, а я ответил, что не уверен. Тогда папа сказал, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить так много времени на то, что не нравится. И еще, что моя главная ответственность – перед самим собой и что многие люди проживают жизнь, так этого и не усвоив.
У Грейс голова пошла кругом. «Моя главная ответственность – перед самим собой?» Что это значило? Конечно же, он так не думал. Никто из работавших так, как ее муж, не мог думать подобным образом. Джонатан посвящал всего себя своим больным и их родным. Отвечал на звонки в любое время суток, вскакивал с постели, чтобы мчаться в больницу, вставал на страшную «вахту смерти» и лихорадочно искал какое-то упущенное решение, чтобы спасти ребенка, словно адвокат рядом с камерой смертников в день казни. Он был прямой противоположностью гедонисту. Отказывался от большинства удовольствий и от всех излишеств. Его жизнь и ее жизнь сделались служением безумно несчастным людям, тщательно уравновешенным драгоценным счастьем и радостями семейной любви и скромными удовольствиями от комфорта. «Моя главная ответственность – перед самим собой?» Генри, наверное, неправильно его понял. Грейс словно вышвырнули из такси, и она не знала, что же ее одолевало больше всего: то ли необходимость как можно быстрее переменить подобное представление, то ли чувство собственной вины, то ли внезапная, всепоглощающая обида на Джонатана, то ли чужеродность всего происходящего. Что на него нашло, если он начал говорить подобное?
– А ты хочешь бросить? – спросила она, изо всех сил выдерживая ровный тон.
Генри снова пожал плечами, но уже мягче и медленнее, будто устало.
– Вот что я тебе скажу, – произнесла она, когда такси свернуло на юг по Пятой авеню. – Давай вернемся к этому разговору через несколько месяцев. Это очень важное решение, и ты должен окончательно быть в нем уверен. Может, нам стоит придумать что-то еще, например, взять другого учителя. Или же, возможно, тебе захочется попробовать играть на другом инструменте.
Однако даже это выбило ее из колеи. Язвительный и деспотичный, но очень востребованный Виталий Розенбаум не был заурядным преподавателем игры на скрипке. Каждый год в августе он проводил конкурс среди многих десятков мальчишек и девчонок из семей, достаточно осведомленных, чтобы его найти, и лишь немногим позволял стать его учениками. Он взял Генри четырехлетним ребенком с выпадающими молочными зубами, большими для его возраста руками и абсолютным слухом, доставшимся ему от какой-то неведомой родни, но уж точно не от родителей. Что же до других инструментов, то Грейс втайне недолюбливала их. Да, в их квартире стояло пианино как напоминание о ее «недобровольных» занятиях музыкой в детстве, но ей никогда не нравилась фортепьянная музыка, и она давно бы избавилась от этого инструмента, если бы две попытки отдать его в дар не потерпели фиаско. (Поразительно, но никому не было нужно расстроенное пианино примерно 1965 года неизвестной марки, а его вывоз стоил сумасшедших денег.) Ей не нравилась духовая музыка, флейта, гобой и прочие деревянные духовые, а также большинство других струнных инструментов. Грейс нравились скрипка и скрипачи, которые всегда казались ей целеустремленными и невозмутимыми. И умными. В Рирдене с ней училась одноклассница, которая почти каждый день исчезала пораньше, пропуская физкультуру и факультативные клубные занятия, явно не обескураженная недостатком общения в стенах школы. От нее исходили спокойствие и уверенность,
