Когда ситуация на площади прояснилась и оставалось только дождаться подхода артиллерии, Николай отправился обратно к Зимнему. Там оставались матушка и жена, туда в обычных возках (дабы не вызывать подозрений) привезли детей. Нужно было убедиться, что дворец надёжно защищен.

По дороге к Зимнему, уже у дома Главного штаба Николай увидел, как навстречу ему валит тысячная толпа солдат лейб-гренадёрского полка, практически без офицеров, но со знамёнами. Николай подъехал вплотную и закричал:

— Стой! — надеясь навести порядок и выстроить полк.

— Мы за Константина! — раздались ответные возгласы.

Ситуация накалилась. Дело могло кончиться кровавой рукопашной, в которой за жизнь Николая трудно было ручаться. Но Николай указал на Сенатскую площадь:

— Когда так — то вот вам дорога.

И посторонился.

«И вся толпа прошла мимо меня, — вспоминал Николай, — сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблуждённым товарищам. К щастию, что сие так было, ибо иначе началось бы кровопролитие под окнами дворца, и участь наша была бы более чем сомнительна… Один Бог наставил меня на сию мысль»[145].

Много раз на протяжении этого рокового дня император Николай замечал удачное стечение благоприятных случайностей, которые объяснял благодатным покровительством Промысла Божьего. Покровительством не по отношению к царю, а ко всему его будущему царствованию[146]. Очередной раз император увидел проявление Божьего милосердия в том, что немногим ранее та же толпа лейб-гренадёр всего на пять минут опоздала с захватом Зимнего дворца и в нём всего императорского семейства: именно на пять минут раньше прибыл преданный Николаю лейб-гвардии сапёрный батальон.

Оборона дворца была организована, и Николай вернулся на Сенатскую, куда уже прибыла артиллерия — но без зарядов, за которыми пришлось посылать далеко на Охту.

По подсчётам военного историка Георгия Соломоновича Габаева, к тому времени против трёх тысяч восставших солдат было собрано девять тысяч штыков и три тысячи сабель. Николай обладал четырёхкратным преимуществом — и к тому же артиллерией! К заставам города подходило ещё десять тысяч верных войск. Восстание было обречено, но Николай надеялся решить дело уговорами.

К его сожалению, не удавались ни частные попытки, ни поиски подходов посредством авторитетных лиц. Пытавшийся отговорить солдат поручик Ростовцев был избит прикладами, декабрист Оболенский вырвал недавнего друга из-под прикладов и уже бесчувственного велел отвезти домой… Великий князь Михаил Павлович попробовал повторить свой успех в казармах Московского полка, но теперь его одного было недостаточно — требовали Константина, а Вильгельм Кюхельбекер чуть не застрелил младшего брата императора из пистолета (по разным версиям, то ли осечка случилась, то ли отвели руку стоявшие рядом матросы). В командующего гвардией генерала Воинова кто-то из толпы запустил поленом, так сильно ударившим оспину, «что у старика свалилась шляпа»[147]. Митрополита Серафима прогнали криками: «Какой ты митрополит, когда на двух неделях двум императорам присягнул… Ты изменник, ты дезертир николаевский! Что вы этому старому плуту верите?»[148]

Между тем стало смеркаться, наступил момент кризиса. Вот как почувствовал и передал его Василий Андреевич Жуковский в одном из писем: «Что, если бы прошло ещё полчаса? Ночь бы наступила, и город остался бы жертвою 3000 вооружённых солдат, из которых половина была пьяные. — В эту минуту я с ужасом подумал, что судьба России на волоске, что её существование может через минуту зависеть от толпы бешеных солдат и черни, предводимых несколькими безумцами. Какое чувство и какое положение!»[149]

Действовать надо было немедленно. Приближённые требовали открыть огонь из пушек — страшной на таком расстоянии картечью. Но Николай очень не хотел начинать царствование с расстрела.

— Вы хотите, чтобы я пролил кровь своих подданных в первый же день царствования? — спросил он у требующего применить артиллерию генерала Васильчикова.

— Чтобы спасти вашу империю, — последовал ответ.

Быть может, именно в этот момент Николай осознал важный принцип поведения верховной власти: чувства и эмоции частного человека, как бы гуманны они ни были, должны быть стянуты железной уздой государственной необходимости. Чувства уместны в доверительных беседах с семьёй и немногими преданными друзьями, а не на площадях перед тысячами подданных. «Спасти империю». Император потом вспоминал: «Эти слова меня снова привели в себя. Опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверное всё) или, пощадив себя, жертвовать решительно Государством».

Жестянки с картечью были забиты в пушечные жерла; к восставшим поскакал командующий гвардейской артиллерией генерал Сухозанет: «Ребята! Пушки перед вами; но государь милостив, не хочет знать имён ваших и надеется, что вы образумитесь, — он жалеет вас». В ответ ему кричали «подлец», кричали «разве ты привез конституцию?», а проводили и вовсе выстрелами, от которых на бульваре стали падать раненые.

«Тогда Император, желая взять на себя одного ответственность в этот великий и решительный момент, приказал первому орудию открыть огонь». Чиновник Константин Степанович Сербинович запомнил, что стемнело уже так, что каждый новый выстрел освещал «огнём своим окрестные здания». Бывший рядом с царём генерал Бенкендорф вспоминал, как «первым ответом противника были крики "Ура!" и ружейные залпы… Вскоре их ряды охватила паника, виновные во всём офицеры пытались скрыться от законного возмездия, они старались спрятаться в соседних домах или покинуть город… Несчастные солдаты бежали во все стороны, самая большая их часть бросилась в беспорядке на реку и по льду перешла на Васильевский остров»[150]. Скоро всё было кончено, оставалось только «сбирать» спрятанных и разбежавшихся. Возложив это на генерал-адъютанта Бенкендорфа, Николай со своею свитою поехал во дворец.

Во дворце ещё гадали об исходе противостояния. Когда императрица увидела вспышки выстрелов, услышала грохот пушек со стороны Сенатской, она упала на колени. Кто стреляет, по кому? Говорили, что именно в этот момент случился с ней тот нервический припадок, последствия которого остались на всю жизнь.