мог сказать, где он находится. Стало известно, что к Мурзебаю несколько раз приходил знаменитый Ярлык-кутила. Когда-то он сидел в тюрьме, потом бежал, много разбойничал. Убивал всегда одним и тем же способом — привязывал человека за шею к лошади и пускал ее вскачь. Милиция много раз выходила на его след, но ему всегда удавалось скрыться. Были все основания подозревать, что он отсиживается в известных только ему надежных убежищах. Одна из его явок, как выяснилось, и находилась в доме Мурзебая.

Вот тебе и человек, который клялся, что отрекается от своего богатства. «Да, непросто здесь все», — думал Горелик, просматривая донесения милиционеров. Ни Мурзебая, ни Ярлык-кутилы они не обнаружили. Похоже, что поспешили. И опиум надо было передать через Гарахана чайханщику, и понаблюдать надо было подольше за домом Мурзебая. А теперь ищи ветра в поле.

* * *

Тишина до звона в ушах. Ни травка не шелохнется, ни листик. Деревья, выстроившиеся вдоль арыка, недвижны, как на рисунке. И только когда дунет ветерок и тут же, словно играя, юркнет в самую гущу могучих вязов и стройных тополей — вздрогнут зеленые стебли, всколыхнется листва и затрепещут солнечные зайчики, рассыпая серебряные стружки на поверхности прозрачной воды…

Как приятно, как спокойно лежится в тени на краю арыка! Что-то невнятное лепечет вода, поет, поет свою песню, и под эти звуки душа Айдогды обретает покой. Наконец-то он может отдохнуть. Сегодня он может забыть обо всем на свете, словно нет уже ни преступников, ни злоумышленников, ни кулаков. Да, на сегодня он позабудет о плохом, будет, словно нет уже никаких в жизни дел, бездумно лежать в густой тени застывших от зноя деревьев и без конца слушать никогда не надоедающую мелодию бегущей воды.

И тут словно игла вонзилась в шею. Его укусил муравей. За что же ты меня так? Ах, да, все правильно — только сейчас заметил Айдогды, что лежал, растянувшись, прямо на муравьиной тропке. Что ж, передвинемся подальше, пусть муравьи бегут своей дорогой, муравьи, неутомимые работники, крохотные, храбрые существа, не знающие, что такое праздность.

Перевернувшись на живот, Айдогды стал наблюдать за муравьями. Вот если бы люди научились так работать. Ни секунды не оставались муравьи в покое, сновали во всех направлениях, постоянно находя себе работу. Неужели среди них совсем нет лодырей? Или любовь к порядку и работе заложена у них испокон веков в крови? Есть ли среди них преступники, которые ради корысти или ради славы готовы нарушить общий порядок, или это свойственно только людям?

А богатство? Знают ли муравьи такое понятие? А ведь именно ради богатства человек может пролить реки человеческой крови. Выходит, что в этом случае любой зверь выглядит благороднее иного человека, готового ради богатства на все, даже на преступление…

Опять он за свое! Преступления, преступления… Ну неужели и в редкие часы отдыха он не избавится от этих мыслей. Прочь, прочь… не мешайте человеку слушать чистый звук бегущей воды…

«Птицы поют… Слышишь трель? Это соловей, маленькая, неказистая птичка. Такой невзрачный, незаметный с виду, и такой знаменитый. Тебя воспевают поэты, о тебе говорят во все века влюбленные…»

Зачем он думает об этом, ведь он запретил же себе. Разве он сам кого-нибудь любит? А раз нет, то к чему же эти никчемные мысли?

Он ничего не хочет знать о любви. Ведь стоит только дать себе волю, и ты уже в плену у этих мыслей, и ты уже видишь огромные глаза, переливающиеся, словно алмазы, тысячей цветов, глаза, от которых нет спасения, которые, хочешь ты того или нет, неотрывно преследуют, неотступно глядят на тебя. И ты даже не можешь сказать точно, какого они цвета. Черные? Синие? Или зеленые?

В этих глазах все цвета мира слиты воедино.

А еще говорят, что колдовства не бывает. Но тот, кто сказал такое, видно, никогда не испытывал на себе волшебства такого взгляда, волшебства, которое подчиняет своей воле, которое делает тебя беззащитным перед их покоряющей и своевластной силой.

Что же ты будешь делать с силой этих глаз, Айдогды? Как быть с этой девушкой, перед которой хочется опуститься на колени?

В прошлом месяце это случилось, и случилось вот здесь, в этом самом месте, когда Айдогды поил из арыка своего коня. Он только помнит, как насторожился, услышав звук легких шагов. А когда поднял голову, увидел, что на противоположной стороне арыка, разглядывая его, стояла девушка в легком платье из кетени. Меджек-хан?

Девушка, не стесняясь и не отводя глаза в сторону, как это делали другие, смотрела на него, чуть улыбаясь. Как и ее отец, она смотрела прямо в глаза.

— Что случилось, Меджек-хан?

— Отец вернулся, Айдогды. Я знаю, ты защищал его. Никому не удалось услышать наше спасибо. Тебе, видно, придется.

Айдогды от изумления не нашелся что ответить. Он словно бы впервые увидел эту девушку, увидел в ярком солнечном свете, увидел совсем другими глазами.

— Почему ты молчишь, Айдогды? Ты стесняешься меня?

— Ах, знаешь… твои глаза… они, словно солнце…

Меджек-хан звонко рассмеялась.

— Ты милиционер или поэт?

— Увидев тебя, любой становится поэтом, поверь…

— Тогда от них будет некуда деться, Айдогды. Разве нужны сотни поэтов? Их должно быть совсем мало… один, может быть, два. Чтобы один был, как Махтумкули, а другой — наподобие Мятаджи.

— А такой, как Молланепес, не нужен?

— Сказал… Ведь то было во времена Тахира и Зохре. Разве в наше время можно встретить подобную любовь?

— Я думаю, можно.

— Нет, Айдогды. Такого уже не будет никогда.

И по лицу девушки пробежала тень.

Впервые разговаривал Айдогды со взрослой девушкой из аула, а чувствовал себя так, словно он был знаком с Меджек-хан давным-давно. А впрочем, разве это было не так?

Действительно, они знали друг друга с детства. Но сегодняшняя Меджек-хан была совсем непохожа на тогдашнюю. Маленькая Меджек-хан ничем не отличалась от аульных мальчишек — была такой же озорной, так же играла в альчики, боролась, устраивала собачьи бои, воровала яблоки из чужого сада… А эта…

Ничего не осталось в ней от той девчонки. Даже глаза и те совершенно другие. Словно по велению сказочного волшебника, превратилась она из сорванца в стройную, прекрасную девушку, настолько поражавшую глаз, что мало кто отваживался даже заговорить с нею. Лишь Гарахан, да и то в минуты полного опьянения, говорил о своих чувствах к Меджек-хан, но будь он даже трижды пьян, он не рискнул бы и намеком бросить тень на ее честь. Он знал, как и любой человек в ауле, что