Хочу замолвить слово за покойную мать. Не от страха не окрестила она двух младших дочерей. Она была в таких вещах бесстрашна. Но то, что осталось от церкви после 37-го года, не внушало ей благоговенья. У меня была потом сотрудница Люда Соловьева. Она говорила: «Бабушка не ходит в церковь. Ей кажется, что священник неверующий». Так что верная интуиция была не только у моей маленькой вольнодумки.

В Купавне той порой все стали дружно перекрывать крыши. Новые кровли светились на солнце каким-то тусклым оловянным блеском. Пришел чернорабочий из военно-морского госпиталя, предложил и мне: «Вот как привезут короба, разобьем, я тогда скажу вам». Не сразу поняла я, что речь идет о цинковых гробах. В госпитале лежат раненые с чеченской войны. Статистика смертей закрытая, и начальство бесконтрольно заказывает коробов, мягко говоря, больше, нежели нужно. И будет заказывать, извлекая свою малую выгоду из кровавой Панамы. И тихо креститься будут машинистки с допуском, печатая фальшивые сводки.

Может быть ты, мой читатель, не знаешь, что такое допуск? Допуск, не в пример свежести, бывает первый, второй и третий. Первый – самый сильный, у меня же был второй. Постепенно я убедилась в том, что учрежденская секретность существует чаще всего не для сокрытия чего-либо от бдительного взора врага, но скорее для создания мутной воды, в коей удобнее ловить рыбу. Засекречивали, или закрывали зачастую те околонаучные материалы, которые не выдержали бы широкого обсужденья и критики. Позднее засекречивали любые цифры, которые могли бы стать основой для конкурентных околонаучных работ. Еще позднее, когда выполненье договоров свелось к перетасовке в компьютере абзацев прежних работ, стали просто прятать любой околонаучный текст.

Я развернула настоящий нефтяной шпионаж. Выносила из первого отдела в рукавах бумажки с переписанными цифрами. Первый отдел, мой неподготовленный читатель – это комната, где хранятся материалы за грифом, то есть с пометками «секретно» и «совершенно секретно». Человеку с равноценным допуском можно там их посмотреть. Если же он что-то перепишет, должен свои заметки там и оставить. Удивляйся как знаешь, мой простодушный читатель. Сам понимаешь, пользоваться этими материалами с соблюдением таких правил невозможно. Я научилась дальнозоркими глазами считывать бумаги с чиновничьего стола, скромно торча на стуле у двери и вытянувши шею, как хорошая гусыня. Однажды сидела в оранжерее бывшего нефтяного министерства с видом усталой тетки, которой еще бежать в десять магазинов. Навострив уши, я слыхала целый разговор в другом конце оранжереи. Три генеральных директора нефтяных объединений Западной Сибири впервые договаривались о создании нефтяной компании «Лукойл». Иногда я чувствовала, что в руках у меня очень дорогостоящая информация.

Ходить бывает склизко

По камешкам иным.

О том, что очень близко,

Мы лучше умолчим.

А впрочем, как хочешь, мой читатель. Не любо – не слушай, а врать не мешай. В нашем богоспасаемом институте людей осталось с гулькин нос, или кот наплакал, как тебе больше нравится. Ну, там, жены, дочери чиновников, коим халтурные договора всегда подпишет другой чиновник. Нефтяники же, учившие меня делу, все ушли. Ушел могучий Саттаров с печальными диковатыми глазами, с тяжелым кулаком. Как, бывало, он грохал им по столу! Как я любила идти с ним плечом к плечу стенка на стенку, и мы всегда брали верх. У него был сверхчеловеческий деловой ум, больше похожий на собачье чутье. Я глядела на него, как младший мальчишка во дворе на обожаемого старшего забияку.

Теперь каждый год мне вручали предупрежденье об увольнении. Я ходила с ним по полгода и больше, прячась от заведующего отделом кадров, пока не принесу какого-нибудь туфтяного договора. А институт все приходил в умаленье. Освободившиеся помещенья сдавались. Иногда это делалось за наличные. Деньги попросту разносились заведующим отделом кадров по замдиректорам. Иногда съемщики оформляли фиктивные договора на тех же членов дирекции. Все молчали – над каждым висел топор увольненья. Бюджет каждый год утверждался все позднее, и уж стали подписывать договора в сентябре, а сдавать надо было в декабре. Туфта – она туфта и есть. Уволить же до сентября могли любого. Все затаились. У иных замдиректоров осталось в подчинении менее двадцати человек. Однако они отнюдь не думали добывать им договора и ни в какие министерства отнюдь не езжали. Директор же постоянно обретался в командировке в США, кою сам себе выписывал. Начальник отдела кадров караулил, как кот у мышиной норки. Земля опять горела у меня под ногами.

Я, мой читатель, в 55 лет совершила подвиг возвращенья к своей специальности. Нашла место в вузе, встала чуть что не впервые в жизни к доске и начала учиться преподавать, как некий интеллигент у Солженицына учился в лагере на зэках делать внутривенные вливанья. Не вини меня, о мой суровый читатель, что я не ушла преподавать в прежние годы. Тогда это было хлебное место, в вуз брали либо по звонку из райкома партии, либо по родству. Теперь же это место не сытное, и я пролезла. Не моя вина, что у меня в 55 лет не было нужного опыта. А что это мое призванье – я догадалась еще когда растила детей.

Задаюсь мыслью, почему студенты стерпели мои внутривенные вливанья, за что открыли мне неограниченный кредит доверия? Было такое, что диссидентка Ирина Кристи в возрасте помоложе уехала в США. Встала первый раз в жизни на кафедру. Начала преподавать математику сразу на английском языке. Думаю, ее студентам тоже пришлось солоно. Но впереди нее бежала молва, как она с альпинистским снаряженьем залезала через окно в залы суда над советскими диссидентами, стенографировала процессы и передавала стенограмму на «Немецкую волну». Я же вошла в клетку к студентам, защищенная лишь любовью к ним. Ничего, этого хватило. И, конечно, сестра моя математика узнала меня в коросте тридцатипятилетней халтуры и протянула мне руку. Я и впрямь люблю их. Мне кажется, будто призрак молодости танцует передо мной свой диковинный танец. И еще мне кажется, что будущее меня приняло, и я могу пройти еще несколько поприщ, еще не с одним поколеньем.

Накануне первых ельцинско-зюгановских выборов у меня побывали экспроприаторы. Они разбили окно на втором этаже и украли: шубу, кожаное пальто с выдранной пуговицей, две бутылки спирта «Моцарт», выданные по талонам на работе лет шесть тому назад, да еще подчистую всю еду из морозилки. Я, мой удивленный читатель, придумала такую версию. Возле Карамышевского шлюза стояла баржа, на которой матросов не кормили. Они пошли, взявши причальный крюк на веревке с узлами, закинули его на первый же задраенный балкон. Влезли, разбили стекло и бросились прежде всего к холодильнику. Схвативши еду, побросали ее в мою синюю сумку, прихватили шубу и пальто. Вышли через дверь, пошли в предрассветном тумане к шлюзу. Свистнули лодку, доплыли до баржи, тут и рассвет. Снялись с якоря и ушли, и концы в воду. Теперь неведомая астраханская красавица носит мою шубу, дай бог на доброе здоровье, в студеные астраханские зимы, чуть что налетели ветры злые с той, с восточной стороны. А у меня теперь на всех окнах решетки. Одно время, начитавшись «Архипелага ГУЛАГа», я все думала, что нужно бы держать на балконе привязанную веревку. Если придут арестовывать среди ночи, уходить через балкон. А теперь уж не уйдешь, дудки – я в клетке.