— Крыса, — объяснили девчонки. — Мы зашли от ветра на ферму, смотрим, а там по трубе идет здоровенная крыса. — Ольга развела руки в стороны, показывая размеры небольшой собаки. — Я больше туда не пойду!

Собственно, ее об этом и не просили, но тем не менее больше никто из девчонок до утра не покидал вагончика в одиночку.

Ночь мы провели все-таки в кузове «ЗИЛа» на соломе, а наутро, с трудом разминая окоченевшие руки и ноги, отправились на дойку, чтобы честно исполнить свой долг. Пришел трактор, оттащивший машину Фунтика в Новоселки, а нас еще через полчаса забрала военная машина.

Наш новый шофер оказался совершенно не похож на Фунтика. Он был не намного старше нас, и скоро мы звали его просто Мишкой. Военнослужащий сверхсрочник, он успел узнать жизнь получше нас, и под его чутким руководством наша собственная жизнь забила ключом.

Август перевалил за середину, стояли последние погожие деньки, которыми было грех не воспользоваться, и мы отчаянно принялись наверстывать упущенное. Теперь «Шаморгу» нельзя было встретить в общежитии целыми сутками. Мы приезжали только переночевать да прикупить в магазине хлеба.

Зато весь день проводили на реке. Цна около деревни с этим историческим названием делала поворот и не растекалась широко и привольно, как у Новоселок, но зато здесь была рыба. Мишка откуда-то достал сеть, и по утрам, пока мы доили коров, он с пастухами, среди которых были и наши ребята, бродил с нею вдоль берега. К концу дойки в ведре уже плескалось достаточное для ухи количество рыбы — мелочь отпускали. Стадо выгоняли на пастбища, а мы разводили костер и занимались готовкой. К обеду уха поспевала, и, завершив дневную дойку, вся бригада садилась в круг на берегу реки. К ухе у нас постоянно было свежее молоко, хлеб и печенная на углях картошка. Как мы доставали ее, объяснять не буду — хозяева огородов, где мы промышляли, до сих пор поминают нас не совсем добрым словом. И они наверняка были рады, когда ферма опустела и студенты вернулись домой.

2

В первый день на шаморгскую ферму мы приехали вместе с доярками и как-то сразу еще по дороге разделились, кто где будет работать. Выбравшись из машины, мы толпой направились в летний лагерь — ряд станков под крышей. Коровы ждали своей очереди в загоне, по одной входя в калитки — каждая группа пользовалась своей, и путались они чрезвычайно редко. Шагнув в коридор летнего лагеря, коровы попадали к станкам, где их и доили. Здесь не как в Стенькине — аппараты оставались на месте, менялись сами животные. Производство было по-своему механизировано — корова делала всего шаг или два и упиралась носом в кормушку, куда уже был насыпан комбикорм из мелко перемолотых зерен с витаминами. Пока она примеривалась, собираясь насладиться даровым угощением, сзади опускалась дуга, закрывающая путь к отступлению, и корова оказывалась в станке. Приходилось подчиняться обстоятельствам и отдавать молоко. Потом калитка вместе с кормушкой открывалась, и можно было выйти в противоположный загон, откуда все стадо выгоняли на пастбище.

Стан делился пополам на два звена находящимся посередине мотором. Рабочее место Раисы Старшиновой, доярки, передающей мне свою группу, находилось как раз около мотора, и, пока он работал, стоял невообразимый шум — чтобы что-то сказать, нужно было орать прямо в ухо собеседнику, да еще и повторять сказанное дважды. Впоследствии я приспособилась к шуму — пользуясь тем, что все равно ничего не слышно, я могла и петь, и ругаться в свое удовольствие, развлекаясь во время дойки. Мерное басовитое гудение действовало неожиданно успокаивающе. К нему привыкали настолько, что тишина оглушала, как мирная передышка на войне.

Пока еще не включили мотора, я осмотрелась и заметила, что у калитки уже столпились коровы.

— Вот они, наши, — быстро объяснила Старшинова — маленькая сухонькая женщина с ловкими сильными движениями, — уже знают…

— М-мух, — раздался у меня над ухом низкий задумчивый вздох.

Я чуть не подпрыгнула от неожиданности и оглянулась — в окошке над калиткой торчала белая коровья морда и вопросительно смотрела на меня.

— Это Люба, — представила ее Старшинова. — Она не доится.

Открыла калитку, и большая, неимоверно толстая корова важно прошествовала внутрь. Она спокойно и уверенно встала в станок, но Раиса уже распахнула вторую дверцу, и Люба, похоже ничуть не удивившись, двинулась дальше. Впоследствии я узнала, что ее любимое времяпрепровождение — стоять у калитки, положив морду на край, и томными глазами внимательно глядеть на то, что происходит внутри. Тогда же я хотела спросить, почему ее отпустили, но тут заработал мотор, и мои слова потонули в его реве. Калитка опять распахнулась, и, привыкнув все делать по этому звуку, сразу две коровы ринулись на дойку, выказывая похвальное рвение. Одну из них Раиса быстро шлепнула по носу мокрой тряпкой, заставив посторониться, и первой прошла песочно-желтая корова, выглядевшая так, как обычно рисуют их на картинках.

— Это Вечерка! — крикнула мне на ухо доярка. — Запоминай!

Легкое движение рычага — и комбикорм грязно-желтой струйкой посыпался в кормушку. Вечерка, как я потом узнала, единственная рыжая корова в стаде, опустила голову к нему и перестала обращать внимание на происходящее. Она оказалась на удивление смирной — ей было все равно, кто и что делает с ее выменем, лишь бы подоили. Работать с ней было сплошным удовольствием.

Одновременно в станке могли стоять две коровы, и пока я с благоговением следила за терпеливой и спокойной Вечеркой, Раиса успела впустить вторую корову. Эта была раза в два больше, могучая и совершенно черная, с выменем, напоминавшим небольшую ванну. При первом же взгляде на нее я вспомнила ее предков — туров, могучих, крупных диких быков такой же черной масти, свирепых и сильных противников для всякого, будь то человек или зверь.

— Это Рябина! — прокричала мне в ухо Раиса. Я положила руку на ровную крепкую спину коровы. Она повернула голову ко мне, не переставая жевать, и в ее глубоких черных глазах не отразилось ни удивления, ни недовольства — ей было все равно.

Когда ее выпустили, я долго пристально смотрела ей вслед, пытаясь запомнить. Но в памяти отпечатались лишь огромные лирообразно изогнутые рога, грозно и гордо торчащие вперед и вверх на широком крутом лбу, и пресловутое вымя — самое большое из тех, какие мне пришлось видеть за всю жизнь.

А коровы шли и шли из выстроившейся очереди за