Вскоре выясняется, что была она для «дяди Вали» не только соседкой, но и домработницей, к тому же, судя по ее конфузливым намекам, питала к нему нежные чувства, но, увы:

– Он был так предан своей Белле, что и после ее смерти уже ни с кем не хотел соединять судьбу.

– Дядя не рассказывал вам о своих проблемах? Конечно, смерть горячо любимой дочери – страшное потрясение. Просто чудовищное. Но кончают с собой после этого крайне редко…

– Он был очень замкнутым, – в глазках дамочки загорается нечто вроде разочарования, похоже, усопший не слишком баловал ее ушки. – Но если бы вы только знали, какой это был чудесный человек, скромный, корректный, настоящий интеллигент. В церковь ходил. Думаю, смерть жены сильно на него подействовала. Не удивлюсь, если он… как бы помягче выразиться… был слегка не в своем уме.… Кстати, – спохватывается она, – вы ведь родственник и вправе претендовать на наследство. Завещания ваш дядя, насколько мне известно, не оставил, видимо, все достанется его родной сестре, но и вам должно что-то перепасть.

– Это вы обнаружили… тело? – перед последним словом я деликатно кашляю.

Морщится, машет ладошками.

– Пожалуйста, не напоминайте! Не представляете, что я пережила, когда увидела, как он в туалете… Он две ночи мне снился!..

Потом пристально глядит на меня, будто решаясь на что-то.

– Думала передать сестре Валентина Семеныча, но она такая неприятная, просто мегера. Милиции тоже не отдала. Все-таки чужие люди, а это глубоко личное…

Удаляется и возвращается с затрепанной амбарной книгой.

– У вас лицо порядочного человека. Буквально за день до смерти Валентин Семеныч вручил мне… вот это. И попросил сберечь. У него ведь не осталось ни единой близкой души… Разве что я, – добавляет она застенчиво. – Кажется, это дневник. Я не стала читать – не в моих правилах совать нос в чужую частную жизнь.

Вуй, мадам, насчет того, что читать не стали, позвольте не поверить. Наверняка пытались, но, скорее всего, ничего заслуживающего внимания не обнаружили… Впрочем, это уже мелочи.

Принимаю с благодарностью.

Ночью погружаюсь в дневник самоубийцы. На кухне горит желтый свет, любопытный месяц, окутанный легким туманцем, заглядывает в окно: чего это я там читаю?

Да ничего путного, друг. Отчим Марго и впрямь был хлопчиком не слишком откровенным, даже с дневником своими тайнами не делился. Записи немногословные: пришел такой-то, встретился с теми-то. Местами попадаются умозаключения о предназначении человечества. Похоже, мужик любил предаваться раздумьям, а поделиться было не с кем.

О нестандартных сексуальных предпочтениях супруги ни полсловечка.

По мере того как приближаюсь к дате ее смерти, волнение мое начинает расти, сердчишко трепыхается, так и кажется, что вот-вот прикоснусь к тайне гибели матери Марго…

Ничуть не бывало. Следующий день после ее кончины помечен скупыми словами печали, дескать, отныне мне, горемычному, одному куковать. Но кто знает, может, эти слова были рассчитаны именно на то, что тетрадка попадет в руки следаков, занимающихся убийством? То же самое до и после того дня, когда порешили Марго.

Дотаскиваюсь до последней строчки. Как и предыдущие, она выведена четким чиновным почерком, сухим и педантичным. Но чем-то она задевает меня. Во-первых, это искренний крик души. А во-вторых, где-то читал я нечто подобное: «Где ты, Сонечка, вечная Сонечка, чтобы оплакать меня!» А дальше – самое загадочное: за словами о Сонечке следуют цифры: 1983, 336 (32), 337 (17), 337 (11), 425 (13–14). Ну, это уже шифр, ребята, разгадать который мне вряд ли под силу. Хотя что-то, надежда, должно быть, утешает, нашептывает: ты только вспомни, кто такая Сонечка, а уж там, как певали волжские бурлаки: «Эх, зеленая, сама пойдет! Потянем, подернем – да ухнем!»

До хруста напрягаю извилины – результат нулевой. Но я точно знаю эти слова!..

Я не Дмитрий Иваныч Менделеев и вообще не химик, но ответ приходит мне во сне! Словно бы ниоткуда, из тьмы, из воды питерского канала, в которой отражаются редкие фонари, показывается пьяненький плешивенький мужичонка в драном черном фраке без пуговиц и бормочет: «Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла…» И я, не просыпаясь, понимаю, кто он и зачем явился, и что утром мне осталось только разгадать тайну цифирек…

* * *

После обеда Наташа выходит из дома «прогулять маленького». День хмуроватый, белесо-серый, солнце просвечивает сквозь пелену туч мутным сгустком сияния. Возле подъезда, занесенные утренним свирепым ветром, валяются коробки, дырявые пакеты, обрывки газет, излузганная шелуха, металлические банки, пластиковые бутылки. Что-то весеннее есть в этом мусоре – предвестнике грядущей свалки. Тут же разгуливают голуби и вспархивают, когда мимо пробегает угрюмая дворняга.

Колыхаясь пополневшим телом, Наташа движется по утоптанному снегу, скользкому, грязноватому, пестрому от множества отпечатков ног, и ей кажется, что маленький смотрит ее глазами на мир первого дня весны.

На одной из центральных улочек, низенькой, пестрой, застроенной старинными и современными особнячками, она носом к носу сталкивается с Сероглазкой, шагающей под руку с мужем-сталеваром.

– Наташа! – вскрикивает та ликующе, словно завидев самого дорогого на земле человека.

Ее большие глаза блестят, на щеках румянец. В большой лисьей шапке и рыжеватой дубленке она кажется забавной и трогательной. Наташа невольно улыбается ей в ответ: ну, просто прелесть, что за девочка, посмотришь на нее – и жить хочется.

– Ой, Наташа, а ведь ты в положении! – всплескивает ручками в красных варежках Сероглазка. – На тебе шубка, а я сразу углядела. Я на такие дела приметливая. Ты на каком?

– Скоро пять будет.

– Выходит, наши детки почти одновременно родятся! Здорово! – только теперь Наташа замечает, что дубленочка бывшей жены Королька оттопыривается на животе. – Мы с Володей так решили: заведем троих. Сейчас хорошие деньги за второго дают. И вообще без детей – какая семья, смех один, верно? Муж-то кем работает?

– Да как-то без печати обошлись, – Наташины губы кривит фальшивая, противная ей самой улыбочка. – Впрочем, как нынче принято считать, чтобы родить, мужа не требуется.

– Правильно, – поддерживает Сероглазка, хотя вряд ли так думает, весело прощается и отправляется по своим делам, которые почему-то кажутся Наташе игрушечными, несерьезными и милыми, как эта разноцветная улочка.

Наташа бредет дальше. Радостное оживление после короткого разговора с Сероглазкой исчезло, и еще горше становится от ощущения своего одиночества.

Перед сном звонит Нинке – в последнее время они частенько треплются по телефону – и рассказывает об этой встрече.

– Нормально, – бодро реагирует Нинка. – Теперь у нас, можно сказать, клуб мамочек образовался. Гляди, Натка, и учись. У меня мужа ухайдакали, а у нее и вовсе сыночка взорвали. Ничего, живем, не плачем. Так-то вот. А то, замечаю, слишком ты киснешь да мерихлюндишь, как чахоточная барышня. Брось! Не бери в голову, и все будет тип-топ!..