Он досадовал. Ну скажите, пожалуйста, что это такое – «личное впечатление»? Что можно извлечь из тяжелого одышливого тела по фамилии Крашенинников? Если там и есть что-нибудь, то оно глухо утонуло в невыразительной плоти, и плоть заполнила это образование – ну, допустим, душу – как заполняет глина попавший в нее часовой механизм. У Крашенинникова в отношениях с реалом не было ничего личного: он ел, что и все, носил, что и все, ездил на обыкновенной «хонде», каких в каждый данный момент на каждой улице города движется по нескольку штук. В реале все объекты, включая самого физического Крашенинникова, не отдавали информацию: информационные процессы здесь были крайне замедленными, а для Крашенинникова это означало то же самое, как если бы замедлился теплообмен – холодно ему было, холодно и мерзко.

Нет, он пробовал жить в реале – но чего это в результате стоило, господи боже мой! Между прочим, про часы и глину – это не просто из головы. Когда взбесившаяся Лора сдирала с вешалок свои манатки перед тем, как хлопнуть дверью, Крашенинников вышел на балкон и вышвырнул ее подарок к годовщине свадьбы: карманные часы «Павел Буре», считавшие время со старческой скупостью, изредка екавшие дряхлым репетитором, называвшиеся у них в семье «Большой собачьей медалью». Под балконом рыли траншею, докапываясь до труб, и пухлая глина, прокипяченная дождем, буквально всосала антикварный предмет. Как ни удивительно, Крашенинников осенью нашел свои часы – увидал заскорузлую цепочку и выдернул их, как репку, из земляной подмерзшей кучи. Оттертые от грязи пуком травы, часы оказались непривычно тяжеленькими, гнетущими ладонь: внутри они, будто желудок кашей, были заполнены ярко-рыжей глиной. Крашенинников, придя домой, бросил большую собачью медаль в прихожей, в ящик с засохшими обувными кремами и вытертыми щетками. Так она и жила, давая знать о себе недовольным стуком, когда Крашенинникову приходила фантазия почистить себе ботинки.

Ну, довольно об этом. Крашенинников спешил по перрону, буквально сшибая встречных пассажиров. Сказано ехать – значит, надо ехать. Интересно, как он сумеет создать требуемое «личное впечатление» – спляшет, споет? Уж скорее нахамит. Лора так и говорила: «Ты, Крашенинников, хам». Шеф сказал: «Давайте, господа, поезжайте на поклон, да помните – незаменимых нет, ни для того фонда, ни у нас на фирме». Вот сейчас Крашенинников сядет в поезд, завалится на свою нижнюю полку и проспит до самой столицы – уйдет в альтернативный Интернет, куда можно выгрузить из головы тяжелые файлы с шефом, нервно бряцающим ложечкой в кофейной чашке размером с яичко, и с надменной, как бы уже встающей на горизонте, твердокаменной Москвой.

Однако планам Крашенинникова не суждено было сбыться. Он понял это, как только сунулся в свое купе. Молодая крупная женщина в вязаной кофте, с рыжеватым хвостиком волос на толстом затылке распаковывала кошелку, и внятно пахло лежалой колбаской. За столиком, заваленным свертками, ерзал мальчишка лет семи, загорелый, будто бок у спичечного коробка, и такой же исцарапанный, белые волосы ребенка напоминали щепки. Крашенинникову захотелось выйти и снова войти, и чтобы эти соседи исчезли. Но перезагрузиться в реале было невозможно. Крашенинников поймал в коридоре хмурую проводницу, едва достававшую куличиком прически ему до подбородка.

– Где я другое место возьму, полон вагон у меня, – отмахнулась проводница от грубой просьбы Крашенинникова. – Только в вашем купе верхняя полка, хотите, так полезайте, а что дети едут, так их что, в багажном вагоне везти?

Крашенинников постоял в коридоре, глядя в окно, испещренное косыми иглами дождя. Дождь, будто тонконогое насекомое, вился по стеклу, мелькали мокрые пригородные платформы с грудами поникших зонтов, прогрохотал, фехтуя своим железом, короткий мост, плоская речонка под ним вся была в серых мурашках. Матерясь сквозь зубы, Крашенинников вернулся на место. Ребенок, мотая ногой и пиная под столиком сумку Крашенинникова, доедал из стаканчика мутный каплющий йогурт. Соседка успела переодеться в просторный цветастый халат, открывавший в вырезе такую же мутную молочную белизну и треугольник рыжего загара, похожий на след утюга.

– Ну ма-а-ам, почитай… – канючил ребенок, раскачиваясь.

– Сказала, потом, – устало отрезала женщина, вытирая пацану физиономию полотенцем, точно выкручивая перегоревшую горячую лампочку.

– Ду ба-а-ам… – доносилось из-под полотенца.

Женщина, вздыхая, тяжело улеглась на полку, натянула на ноги тонкое одеяло.

– Поиграй пока сам, сыночка, – пробормотала она, закрывая глаза в сизых водянистых веках и поднимая колкие бровки, точно удивляясь наступившему сну.

Соседка отключилась моментально. Качка вагона мотала ее большое безвольное тело, до краев налитое усталостью; в такт колесам болталась веснушчатая рука с грубым серым локтем, точно заштопанным суровыми нитками. Ребенок озадаченно стоял в проходе между полками, колупая голень под грязным бинтом, похожим на кусок бересты. Крашенинников, испугавшись, что теперь почитать предложат ему, поспешно залез в свою постель, взбодрил кулаком вялую подушку и намахнул на себя одеяло, тонкое, как лист крапивы, и совершено ни от чего не защищавшее.

– Маа-ааа-ам! Маа-ааа-ам!!! – завел пацан, прыгая на месте, точно поезд был скакалкой, проносившей под его хляпающими кроссовками зараз по нескольку десятков метров рельсового полотна.

В следующие полтора часа Крашенинников лишний раз убедился, как это замечательно, что они с неадекватной Лорой не успели завести детей. Пацан был сущий бесенок: он ни минуты не мог посидеть на месте, сотрясаемый и мотаемый пуще поезда какой-то монотонной скукой. Сперва Крашенинников надеялся, что ребенок выберется из купе и найдет себе в коридоре товарища, такого же маленького монстра. Однако пацан, подергав хрустнувшую дверь и потеребив на ней все тугие ручки и рычажки, так и не сообразил, как ее открыть. Монстрик оказался заперт в замкнутом пространстве, где, несчастью, находился и Крашенинников со своей ядовитой досадой и болью в глазах, пускавших под веками гроздья зеленых пузырей. Колеса стучали и скулили, казалось, прямо под ребрами, грозя задеть набрякшую печень, подушка превратилась в глухой неудобный тупик. Пацан между тем не унимался. Он дудел и фырчал, Крашенинников наблюдал сквозь сырые ресницы, как монстрик сталкивает в воздухе его щекастый ботинок с утлой туфлей, покрытой сморщенным лаком. Потом пацан залез на верхние полки и принялся там скакать, швыряя темные подушки, иногда свешиваясь в проход на манер летучей мыши белки его скользящих хитреньких глаз блестели как ртуть. Мать его безмятежно колыхалась и похрапывала, изредка издавая надувшимся горлом звуки, будто рвали мокрую тряпку. Крашенинникову хотелось вскочить и растолкать безответственную тетку, чтобы она занялась, наконец, своим ужасающим ребенком и дала ни в чем не повинному соседу спокойно отдохнуть.

Видимо, Крашенинников все-таки отключился на несколько минут. Когда он, весь пропеченный нездоровой дремой, разлепил глаза, соседка входила в купе, розовая от холодной воды, с полотенцем на полном плече. Мальчишка подскакивал острой задницей на сбитой постели, держа обеими руками толстую книжку, прослоенную, будто бисквит вареньем, цветными иллюстрациями. Женщина, вздохнув, надела на простое квадратное лицо простые круглые очки с толстыми линзами, похожими на донца плохо помытых стаканов. Мальчишка замер и вытянулся, мушиными движениями счесывая с ног разбитые кроссовки. «Ну вот, можно поспать, наконец», – подумал Крашенинников и отвернулся к стене.