— Такого запрета нет. И я не психую. Это ты психуешь. Почему мне нельзя глядеть на дорогу? На что я должна глядеть? На тебя? — съязвила Вера, посмотрев на Беню. — Я на тебя уже нагляделась.

Беня рьяно раскладывал пасьянс. Пасьянс заполонил весь стол. Беня отодвинул от себя тарелки, стаканы — всю посуду, чтобы дать место пасьянсу.

— Ну и гляди себе на здоровье, — сказал он. — Меня от этого не убудет.

Подумав немного, Вера повернулась к окну:

— Нет уж, лучше буду на дорогу смотреть… А ты помнишь, Беня, — продолжала она немного погодя, — что произошло два года назад, осенью сорок первого?

— Помню, конечно. Такое не забывается. Было время, финны окончательно сбрендили, вбили себе в голову, что непременно надо освобождать ингерманландцев, северных карелов, зырян, черемисов, остяков, вогулов, айнов… — Всякий раз, называя национальность, он ударял картой об стол, чтобы придать вес своим словам.

— Я не это имела в виду, — сказала Вера. — А то, что произошло в тот вечер, когда у меня появилось твердое ощущение, что Арье приедет в отпуск. Я несколько часов так жадно вглядывалась в дорогу, что в глазах потемнело, и, когда увидела, что кто-то показался из-за дальнего поворота, точно знала, кто это, хотя видела всего лишь смутную серую фигуру! — Вера воодушевилась и повысила голос: — Я знала, кто это, хотя увидела, только когда он подошел настолько близко, что сам увидел меня в окне и помахал рукой, — тут Вера на мгновение смолкла, — а потом прошел мимо и исчез за холмом, и я знала, знала… кто… это..

— Я помню, кто это был, — спокойно сказал Беня, собирая карты. — Это был Бьёрн, сын Вильгельма Ку-ку…

— Конечно, я видела, — удрученно согласилась Вера. — Пришел сын Вильгельма Ку-ку, и это очень хорошо, ведь кто-то и ему обрадовался, хотя бы его старик отец… Но я от разочарования чуть не разревелась… Ну а потом, несколько дней спустя, когда его никто не ждал, приехал в отпуск и Арье, — с надеждой продолжала Вера, — и что бы ты ни говорил, Беня, я буду стоять и стоять тут у окна…

— Ну и стой, плесневей себе у окна, — пробурчал Беня, собирая карты.

Но тут Мери, моя мать, подала на стол фаршированную рыбу, и было решено приняться за еду. Ведь ожидать можно и за едой… Наконец-то и Вера отошла от окна и с явной неохотой уселась за стол. От жгучего хрена на ее глазах выступили слезы.

— Не мучайся ты так, — сказал ей Беня.

— Да я не мучаюсь, — сказала Вера, вытирая слезы.

— Очень хорошая рыба, — похвалил Беня.

— Почему же ты не ешь? — спросила Мери.

— Разве я не ем? Я ем, — возразил Беня, положил кусок в рот, но закашлялся, выплюнул кусок, приложил к губам носовой платок и долго откашливался.

Вера и Мери переглянулись.

— Какой-то летний кашель, — засмеялся Беня и отодвинул тарелку в сторону.

— Вот как? — удивилась Вера. — Не понравилась рыба?

— Я же сказал, что рыба хороша, — огрызнулся Беня. — Давайте на стол ваш куриный бульон и заткнись!

Подали бульон, в нем плавали пельмени и клецки.

— Спасибо, мне ни пельменей, ни клецок, — сказал Беня. — Только бульона.

— Но ты же любишь пельмени, — сказала Вера.

— Да, я люблю пельмени и страшно жалею, что женился на тебе, а не на пельменях, — с горечью ответил Беня.

— Ну, еще не поздно все исправить, — обиженно ответила Вера. — Просто я подумала, что ты обычно…

— Мери, эта женщина портит мне аппетит, — пожаловался Беня.

— Так ведь, похоже, у тебя и нет аппетита.

— Она портит мне последние остатки аппетита. Я хочу только бульон.

Беня съел половину бульона, и Вера раскрыла было рот, собираясь что-то сказать, но Беня бросил на нее такой свирепый взгляд, что она поспешно сунула в рот клецку.

— И было во дни Ахаза, сына Иоафамова, сына Озии, царя Иудейского, Рецин, царь Сирийский, и Факей, сын Ремалии, царь Израильский, пошли против Иерусалима, чтобы завоевать его; но не могли завоевать, — сказал Беня.

— Почему не могли-то? — спросила моя сестра Ханна.

— Этому есть много объяснений, — сказал Беня. — В то время Меродах Валадан, сын Валадана, царь Вавилонский, прислал к Езекии письмо и дары, ибо слышал, что он был болен и выздоровел. И обрадовался посланным Езекия.

— Он правда обрадовался? — спросила Ханна.

— Обрадовался, обрадовался. Как тут не обрадоваться?

— Ну а с Иерусалимом-то что произошло? — полюбопытствовала Ханна.

— Я мог бы рассказать тебе всю эту историю, — сказал Беня, пытаясь проглотить еще несколько ложек бульона, — и ты бы поняла из нее, что рука Господа не отсохла и могла бы помочь Своему народу, а Его ухо не оглохло и могло бы услышать, просто у Него другие заботы.

— Что за заботы? — спросила Ханна.

— Он швыряет в людей горящие угли…

— Подавать мне курицу на стол или еще долго придется выслушивать вашу ахинею?

— Подавай курицу.

Вера поднялась, чтобы идти на кухню. Но тут дверь отворилась, и в комнату вошел мой отец Арье с ранцем за плечами.

— Арье! — в восторге крикнула Вера.

— Отец! — крикнула Ханна, а я соскочил с кровати.

— Полюбуйтесь на лейтенанта! — блестя глазами, сказал Беня.

— Привет, родные! — сказал Арье, снимая с плеч ранец. — Приятного аппетита!

Он бросил ранец в угол и взглянул на Мери, зардевшуюся от радости, а я бросился ему на шею, стал карабкаться ему на плечи.

— Что это у нас за бельчонок?

— А это еще кто? — изумленно проговорила Вера. Я обернулся и увидел в дверях тощего старика. Он вошел и помахал рукой, как добрый знакомый:

— Гут Шабес![17]— сказал он.

Губы старика растянулись в улыбке, и я увидел у него во рту два ряда сверкающих белых зубов. А волосы у него были густые, подстриженные ежиком, как у школьника.

— Ёрник Тартак! — сказала Вера. — Откуда ты взялся?

— Я встретил Ёрника на вокзале, он сегодня обедает с нами, — сказал отец.

— Добро пожаловать, — сказала Вера. — Но ты как-то странно выглядишь. Что с тобой случилось?

— У меня новые зубы, — сказал контрабандист и постучал вставными челюстями. — Мои все выпали молочные после последнего Йом-Кипура, я тогда слишком строго постился. А эти снова отросли.

Добро пожаловать, Ёрник, — хриплым голосом сказал Беня.

Перенесемся же туда, в эту забытую Богом деревню викингов где-то, между Ваасой и Кокколой… черт подери, не могу вспомнить точно где, да и не хочется вспоминать… словом, в ту деревню, где мы прожили в эвакуации несколько военных лет, куда мой отец-лейтенант не раз приезжал на побывку, а когда уезжал, оставлял в доме тоску с привкусом крови, правда, я этого тогда не ощущал по малости лет.