Хотя привыкнуть было, конечно, сложно. Он и не думал, что середина пятидесятых настолько отличается от привычного двадцать первого века! То, что ни у кого нет мобильных телефонов, гаджетов и компьютеров, – понять можно. Но сколько несовершенство связи приносило неудобств! Чтобы позвонить домой маме, надо идти в кабинет начальника команды и просить воспользоваться аппаратом. И мог ведь еще не разрешить! Возьмет и отрежет: «Я занят! Позже приходи, Стрельцов!» Можно было прогуляться в пансионат, где стоял телефон-автомат, но только надо заранее запастись монетами по пятнадцать копеек.

С развлечениями вообще царил (как они там тогда говорили) сплошной мрак. Единственный на базе телевизор стоял в красном уголке (так они называли досуговую комнату) и диагональ экрана имел около тридцати – нет, не дюймов, а сантиметров. Не надо говорить, что изображение было черно-белым, временами мерцало, а то и вовсе пропадало. Демонстрировалась всего одна программа, по которой крутили оперы, балеты и торжественные заседания.

Нет худа без добра – народ читал книги. Хотя и с ними все было непросто. Захотел прочесть, к примеру, «Золотого теленка» – пожалуйста, в библиотеку, а там, натурально, очередь. Запишут во второй десяток – к концу пятьдесят седьмого года, может, подойдет. Детективов они при социализме практически не печатали. Появился очень смелый журнал «Юность», который все хвалили и передавали из рук в руки, и там, представьте, опубликовали с продолжением «Дело пестрых». И у кого роман (в четырех зачитанных журналах) имелся, считался богачом. А все остальное, что печаталось, – туфта (как они выражались) была страшная. Сплошные агитки про социализм и страшилки о том, как ужасно живется при капитализме. Так и хотелось на каком-нибудь комсомольском собрании встать и сказать: «Ребя, о чем вы тут гутарите! На пенсию вы пойдете (кто доживет) при проклятом капитализме, вас на московских улицах «Роллс-Ройсы» давить будут!» Но, конечно, после такого заявления (даже в кругу проверенных друзей) прямой путь ему был на лесоповал или в дурку, поэтому приходилось предусмотрительно молчать.

Из-за скуки он пристрастился читать. На русскую классику очередей в библиотеке не было. Подразумевалось, что все прочитали ее в школе. А он, когда был в двадцать первом веке, на нее не нажимал. Теперь попробовал – понравилось. «Герой нашего времени», «Война и мир», «Отцы и дети». Что за характеры! Что за люди! Прямо подражать им хотелось.

Да и современные вещи тоже оказались сильными. «Как закалялась сталь», к примеру. Или «Повесть о настоящем человеке». И ведь про реального мужика история, нашего современника – после войны всего одиннадцать лет прошло.

В кино тоже появлялись занятные вещи. На базу сборной приезжала передвижка, показывали фильмы, которые все называли «трофейными». Он долго не мог понять, почему трофейные, если ленты американские, а с Америкой СССР не воевал, а, наоборот, был во время Великой Отечественной ее союзником. Однажды Сырцов втихаря, чтоб никто не слышал, боясь снова попасть впросак, спросил о трофейном кино у Козьмы. Тот оказался парнем подкованным, а если сравнивать с уровнем игроков ХХI века, и вовсе эрудированным. Пояснил: фильмы американские, но наши их захватили у немцев, потому – трофеи. Эдику хотелось спросить, а как насчет авторского права, интеллектуальной собственности и прочего, но он понял, что лучше не умничать – наверное, даже для начитанного Иванова эти понятия покамест пустой звук.

Появились (из разговоров ребят стало понятно, что раньше, при Сталине, их вовсе не было) советские приключенческие фильмы: то же «Дело пестрых», например. И «Тайна двух океанов». С кино, кстати, был связан один случай, когда Сырцов-Стрельцов опять чуть не засыпался. На базу по второму разу по просьбе команды привезли «Карнавальную ночь». Все собрались идти, а он решил манкировать. Когда к нему пристали, почему, он возьми да брякни: «Вас еще этой комедией затрахают. Каждый Новый год по ящику показывать будут».

Странная тишина повисла в комнате (а он, дурак, брякнул при всех в столовой).

– Чего-чего ты сказал? – не понял Лева Яшин. – Какой ящик?

– У нас так в Перове телевизор называют.

Все вокруг одобрительно загудели: «Ну!..Телевизор – ящик! Во дает Стрельцов!.. Молодчага!.. Сказанул!»

– А еще как ты выразился? – вопросил неторопливый защитник Башашкин. – За-тра?..

– Затрахают. Ну, так в пригороде у нас выражаются, – попытался вывернуться он. – Имеется в виду… – И тут он понял, что не знает, каким был в тогдашней речи подходящий эквивалент для употребленного им слова. Говорить впрямую, по-матерному, хоть и гужевались вокруг одни мужики, показалось ему совершенно неприемлемым. Трудно поверить, но футболисты тогда до чрезвычайности редко ругались матом. Даже на поле. Даже в острой ситуации. Разве что заедут кому в кость – вырвется бранное словцо, как крик боли, и все. И вот Эдику в столовке приходилось лихорадочно припоминать подходящий синоним, чтобы им стало понятно: – Задрючат. Ну, забарают.

А на музыке он засыпался еще капитальней. С ней тоже ситуация в пятьдесят шестом была аховая. Никаких радиостанций эфэм-диапазона, разумеется, не существовало. Всюду висели репродукторы или тарелки, которые он раньше видел только в фильмах про войну. Оттуда звучала опера, другая классика и разные партийно-комсомольские гимны, типа: «Сталин и Мао слушают вас». На базе имелся, правда, современный проигрыватель. На нем крутили виниловые пластинки – но проблема состояла в том, что ничего на тех, с позволения сказать, дисках, кроме русского народного и классики, не записывали. Да еще – умереть, не встать! – речи вождей. Поэтому пришлось из Индии везти с собой на родину оригинальные пласты: и Армстронга, и Фицджеральд, и Чака Берри, и даже Пресли. Всю валюту, что дали, он на диски тогда просадил.

А погранец советский, как в чемоданчике иностранный «джаст» увидел, чуть в осадок не выпал. Его и начальника караула потом наш руководитель делегации битый час за закрытыми дверями уговаривал, даже свою собственную бутылку джина пожертвовал. И галстук с пальмами. А потом сказал в сердцах: «Чтоб я больше этого, Стрельцов, не видел! А то невыездным сделаю – или вообще в лагере сгною!»

Ладно, он принял, конечно, к сведению. И дисков больше из-за рубежа не возил. Тем более что инвалюту было на что и без пластов потратить. Нищета в СССР царила страшная. Любая западная вещичка выглядела на сером фоне настолько стильно! Ведь народ, в массе своей (если не футболист, не чекист и не академик), как одевался? Хорошо, если у мужика было две рубашки. Три – так вообще богач. А обычно одна. В баню в воскресенье сходил, заодно и рубаху постирал. Есть у тебя утюг (чугунный, на углях) – погладил. А чаще – неглаженую надевал. И опять – носил до следующей бани.

Дезодорантов не то что просто не было – о них и не слыхал никто. Поэтому запашок везде – в метро, в автобусах или на комсомольских, скажем, собраниях (да даже и на улицах!) – царил особенный. Да и места общего пользования, прямо скажем, пованивали. Потому что в большинстве своем представляли собой просто дырку в полу, обрамленную досками. И табак смердел – а курили очень многие – отвратительно. Притом курили в подавляющей массе папиросы – а многие козьи ножки, то есть самокрутки, из газет сворачивали.