* * *

Василий возник за моей спиной неожиданно. В руке он держал пистолет, но, увидев, что происходит, убрал его в кобуру и, легко подхватив тонкое тело Паши, понес в дом.

— Да у него кровь… — выговорил он, заходя в прихожую. — Ранили его, наверно.

— Да не, это я на камень напоролся… поцарапал… когда в кусты прыгал. И лицо тоже… немного… — пробормотал Паша.

Все это время я молчала — никак не могла прийти в себя. Проклятая, проклятая жизнь… до чего мы дожили, если ребенок берет в руки оружие, чтобы защитить свою жизнь! Или того хуже — чтобы отнять чужую.

Паша, усаженный в кресло, долго молчал. Потом вытер краем ладони пересохшие губы и сказал:

— У тебя есть текила?

— Что?

— Текила… ну, кактусовая водка.

Такая просьба не удивила меня: десятилетний мальчик, который только что на моих глазах убил человека, может попросить и не такое.

— Текилы нет, Паша. Водка, коньяк. Но ты…

— Ничего со мной не будет, — грубо сказал он, вернее, выговорил так, чтобы прозвучало грубо — но прозвучало как-то жалко, словно оправдывался он: да, я такой, но я не виноват, что я такой.

Честное слово, первый раз я видела, как ребенок пьет водку. Я налила ему граммов пятьдесят, он вылил ее в рот одним движением, словно ему приходилось делать это много раз, и он уже сам не рад, что делает это, но приходится…

Как хронический алкоголик. Гены такие… Наверняка его отец — алкаш.

Он допил, поставил стопку на стол и сказал:

— Мне это… мне нужно, чтобы ты мне помогла. Ты ведь Юля?

— Юля, — подтвердила я. И не показалось странным и фамильярным, что это существо втрое младше меня называет меня на «ты».

— И еще Лена… Владимировна, — добавил он очень серьезно. — Я еле добрался до тебя. Ты можешь мне помочь.

Я наклонилась вперед, буквально вцепившись взглядом в это бледное серое лицо, и выговорила:

— Ну… рассказывай.

— А это кто? — повернулся Паша к Василию.

— Можешь говорить при нем, — сказала я.

— Я не буду… при нем. Не буду.

И он, глубоко вздохнув, уставился перед собой немигающим, серьезным взглядом.

— Если, хлопчик, ты хочешь рассказать нам про школу малолетних киллеров, которая находится где-то здесь, в Тарасовской области, то я готов не слушать, — неожиданно резко выговорил Василий. — Хотя, конечно, это забавно: мальчонка приходит в гости в три часа ночи, предварительно устроив перестрелку под окнами… прямо как взрослый… а потом заявляет, что он никому ничего не скажет. Правда, забавно?

Паша посмотрел на меня:

— А, вы уже знаете? Тогда я могу рассказать еще. Мне все это… надоело. — Он скривил задрожавшие губы, очевидно, с трудом удерживаясь от того, чтобы не заплакать. — Надоело. Значит, ты будешь слушать меня? — снова повернулся он ко мне, а потом тотчас же, не дожидаясь моего ответа, сказал: — Я должен был тебя убить. Я сам хотел, чтобы он… чтобы он тебя первый не убил… Титаник. Вот так. Помнишь… тогда, из окна, где бомж валялся. Этот бомж — мой отец. А рядом я был. Я закрылся этой… курткой закрылся. А ты не заметила. Ты сказала, чтобы папа ребенка пожалел, алкаш. И еще ты сказала, что он животное. И денег не дала, потому что он их пропьет. Ну да. Пропьет. Он всегда все деньги пропивал. Которые я ему приносил, и вообще. С тех пор как мама умерла. Я от него ушел. Он тогда веселый был… привел кучу друзей… Они пьяные все были, в кровать мне наблевали. И я ушел из дома и стал ночевать на вокзале. Потом пришел — а он уже в сарае живет.

Он рассказывал все это деревянным голосом, без всякого выражения. Монотонно, как пономарь.

Если бы он плакал, кричал, то было бы не так страшно.

— Паша, — произнесла я. — Если ты должен был убить меня, то… почему ты убил не меня, а Шикина? Ведь это ты убил его, да? И ведь ты мог спокойно убить меня там, в подъезде… Выстрелил бы из-под этого пальтишки — и все. Почему ты так поступил?

Он молчал. Теребил пальцами рукав куртки. Потом поднял на меня сухие суровые глаза и ответил:

— Ты похожа на мою маму. Такой же голос. Она тоже говорила папе, что он животное. Два раза говорила. Ты на нее похожа. Вот.

Паша протянул руку к бутылке водки, стоявшей на столике, плеснул себе чуть-чуть, поспешно — словно боялся, что у него отнимут недетский напиток, — выпил, а потом вскинул на меня чуть подернувшиеся нетрезвой пеленой, но тем не менее просветлевшие глаза, и выговорил:

— Что, не видела такого? Я-то еще ничего. А вот Жора, которого замочил… так тот и вообще — из Питера.

— Ну и что? — спросил Василий.

— А то, — не глядя на него, ответил Паша, — что в Питере совсем другое. Со мной еще хорошо… хорошо поступили. Бывает и хуже.

— Как — хуже?

— А так. Там в Питере есть такой скверик, там сидят эти… опущенные. Их снимают всякие педики и потом… что вы смотрите? Не нравится? А им, думаете, нравится? Это даже по телевизору недавно показывали… про этот скверик. Жора там тоже… мог быть. Я там видел одного знакомого пацана. Он со мной в соседнем подъезде жил, на год меня младше, а теперь вот в Питере живет, с педиками… и в порнухе снимается, которая с малолетками. Вот так. Да ему еще повезло. Можно, я еще водки? — И, не дожидаясь моего разрешения, Паша налил себе еще, выпил, смешно — то есть было бы смешно в иных обстоятельствах — сморщил нос и продолжал: — Я говорю, ему еще повезло. Вот, — в его мимике и интонациях голоса уже появилась неестественная, злая веселость. — А бывает и хуже. Например, один пацан не захотел работать так и сниматься в порнухе не захотел. Так его убили, разделали и на органы через Финляндию продали. Говорят, там дальше через Норвегию — и в Штаты. Так что мне еще повезло.

Было очевидно, что, вспоминая эту черную жуть, о которой большинство наших сограждан не имело понятия, маленький киллер пытался успокоить сам себя.

Дескать, не такой уж он несчастный, бывает еще хуже. Вот он жив и может за себя постоять, а ведь кто-то, уже безответный, тех же десяти лет от роду, лежит по частям в колбах и пробирках, чтобы потом прижиться в теле какого-нибудь богатого америкашки.

Сказать, что я могла понять его, Пашу, — значит покривить против истины.

А он, вопреки моим ожиданиям, пришел в себя, вытер ребром ладони влажные глаза и сказал грубо, вероятно, желая этой грубостью показать, что он вполне контролирует себя, что он не раскис и что эти его откровения насчет несчастных детей — просто сброс информации:

— Ладно, слушайте. А то там эти менты, наверно, уже заколебались искать, кто им столько работенки подкинул.

И он рассказал…

* * *

Паша Иванов до шести лет был вполне нормальным ребенком из почти нормальной семьи. Его отец, инженер Иванов, хоть и любил выпить, все-таки знал какую-то меру. К тому же его жена, мать Паши, не поощряла, когда муж приходил домой пьяный.