— Книги, я доставлял их тоннами, — говорит Люка, выгружая ящики, — но это первый случай, когда меня просят привезти их на берег моря. Их и правда слишком много. Не знаешь, что сними делать. В каждую поездку книготорговцы кладут их мне целыми пачками, даже не пролистав.

Он ставит последний ящик на другие, в беспорядке нагроможденные у моря, рокочущие волны которого подкатывают все ближе. Его работа закончена, и у него нет никаких причин задерживаться.

— Пока, — бросает он. — И постарайся не считать ворон, когда переходишь улицу.

— Счастливо и спасибо, — говорит Макс.

Грузовичок удаляется, буксуя в глубоком песке. Макс ждет, пока он исчезнет, прежде чем открыть канистру с бензином и полить ящики.

Первые огоньки уже окружили картонные коробки оранжевым ореолом. Это мягкие безобидные огоньки, которые танцуют, протягивая руки к небу. В течение нескольких секунд конструкция остается невредимой в их объятиях. А затем пламя изгибается острыми жалами, меняет цвет, вгрызается в чернеющий картон. Когда оно добирается до обложек словарей, его яростные язычки окрашиваются в фосфоресцирующий зеленый и голубой электрик.

Слова начинают слабо попискивать. Плотная бумага мгновение сопротивляется жару, но пики огня уже пронзили форзацы.

Дым от сожженных книг омрачает души, говорил отец Макса. Но что есть книга, как не принесенные в жертву красивые деревья, немного типографской краски и клея и вечная иллюзия знания? Слова, всегда раболепствующие перед идеей, слова-шлюхи, слова-наемники, слова-шантажисты. Макс испытывает величайшую радость, слушая, как они скулят.

Пылающий костер освещает берег и длинной дорожкой отражается в море. Столбцы слов валятся в гудящий жар, прокаленные до корней. Они дрожат среди гальки, превращаются в серый пепел, уносимый ветром.

Макс дожидается, когда волны достигнут костра. Только тогда он поворачивается спиной и поднимается к причалам. Гора раскаленных словарей рушится в клубах дыма. Над обугленными останками слов плещутся флаги пены.

Так как свет на лестнице не работает, Макс пользуется зажигалкой, чтобы преодолеть подъем. Перед дверью в свою комнату он различает лежащую на полу фигуру. Он приседает на корточки, приближает начинающую жечь ему пальцы зажигалку к лицу.

Из-за коротко остриженных волос и кругов под глазами ему не сразу удается узнать Ким. На ней нечто вроде выцветшей пижамы, источающей сильный запах пота.

Макс бесшумно открывает дверь, зажигает свет и тихонько втягивает девушку вовнутрь. Она просыпается, только когда он подкладывает ей под голову подушку.

Она спрашивает его, который час, он показывает ей циферблат своих часов. Она спешит задать ему еще множество вопросов. Максу не удается ей ответить. Его горло больше не способно произвести ни звука. Жестами он старается дать ей понять, что у него пропал голос, но Ким только смотрит на него большими округлившимися глазами.

Он отыскивает клочок бумаги, карандаш и пишет ей, что он страдает потерей голоса. При попытке составить фразу он испытывает сумасшедшую боль. Месть слов ужасна.

Они устроились с крепким кофе за столом, друг напротив друга. Ким прикончила целый батон и остатки паштета. Макс собрал листки бумаги, вдоль и поперек испещренные репликами.

Она начала с рассказа о своей Голгофе. О своем возвращении в клинику и помещении под строжайший надзор, о долгих допросах полицейских по поводу Аму и Пупаракиса. О своей комнате, обитой чем-то мягким и всегда запертой на засов, и еще о визитах психиатров, становившихся все более и более бесцеремонными. Ее разрывало от ярости, иона заставила их поверить, что переспала со всеми рабочими Пупаракиса, всем населением Сан-Франсуа-ле-Моля и даже с собаками, которые бродят по причалам. Они спрашивали ее о грязных подробностях, касающихся копуляций, а потом важно качали головами. Ей давали все больше и больше медикаментов. Она прятала таблетки под языком, чтобы выплюнуть их после ухода персонала.

Однажды утром за ней пришли, наголо обрили ей голову и отвели в кабинет электрошока. Когда ее принесли обратно, она сделала вид, что не проснулась. Ее хлопали по щекам, надевали кислородную маску, делали электроэнцефалограммы.

В течение двух дней и двух ночей она старалась не двигаться, не поднимать век, почти не дышать. Голод и жажда мучили ее, от боли в мышцах спины хотелось выть, но она все выдержала. Она едва не сорвалась лишь однажды, когда услышала совсем рядом голос матери. Пиу пришлось сделать над собой страшное усилие, чтобы не вцепиться ей в глотку.

На третий день ее положили на носилки и повезли в «скорой помощи» куда-то в другое место. Поскольку думали, что она без сознания, охрана была ослаблена. По дороге ей удалось выскользнуть из остановившейся машины. Приставленный к ней санитар вышел. Несколько прыжков, — и она исчезла в зарослях.

Самым тяжелым было бежать так долго без обуви. Она показывает Максу содранные подошвы ног, покрытые мозолями.

Сменив три машины, три старых фуры, водители которых делились с ней своими завтраками, она добралась до побережья.

Макс торопливо царапает строптивые слова и двигает листок через стол.

Они, вероятно, догадываются, что вы вернулись в этот квартал. Они обязательно обшарят всю округу.

— Я им никогда не говорила о вас. Вы думаете, они придут искать сюда?

Это не исключено. Я постараюсь найти вам надежное укрытие.

— Чего бы я сейчас хотела, так это принять ванну или душ. Я не мылась уже несколько дней.

Здесь есть только раковина.

— Это лучше, чем ничего.

Макс готовит чистые полотенца, мочалку и кусок мыла, совсем новый, который он вынимает из обертки.

Нет также и ширмы. Я немного пройдусь и оставлю вас на полчаса одну. Вам так будет удобнее.

— Вы можете остаться, это меня не стесняет.

Макс отодвигает стул от стола и усаживается, повернувшись спиной к раковине. Он слышит, как течет вода и как влажная мочалка ласкает кожу.

Чтобы скоротать время, он пробегает глазами заголовки «Атлантического курьера», не находя там ни малейшего намека на новое бегство Ким. Слова ускользают от его взгляда, растягиваются, словно аккордеон, или с ужасным грохотом сталкиваются друг с другом. Поезда слов сходят с рельсов, врезаются в линейки столбцов, корежат поля фотографий.

— У вас не найдется шампуня?

Он и вправду забыл про шампунь. Он поднимается, отыскивает в шкафу начатый пузырек, не глядя протягивает его ей и возвращается к своей газете.

Теперь слова сменили тактику. Они привстают на задние лапки и томно трутся друг о друга. Волосы слов женского рода струятся через поля. Между эректильными запятыми и обмороками кавычек образуются и распадаются нечеткие пары. Лежащие под фотографиями подписи сливаются в нечленораздельную оргию.

— У вас нет рубашки или чистой пижамы?