В наши дни в психиатрической среде расстройствам желания принято давать определении «парафилии», от слова «филос», или любовь во всех ее искаженных формах. Возможно, слово «желание» здесь будет более уместно, чем «любовь», учитывая, что любовь и желание не обязаны совпадать. Однако давать определение парафилии — значит принимать некую культурную перспективу, чтобы выносить подобное суждение. Измените культуру – и изменится перспектива. Скажем, кому-то из нас едва ли придется по душе мысль убивать и есть собак, хотя в некоторых частях света мясо собаки – вполне приемлемая строка ресторанного меню. В мире Платона отношения взрослый – ребенок были не только естественными, но даже возвышенными, были более высокой формой отношений, чем между противоположными полами, так как считались чище, не столь перегруженными добавочными программами. Сегодня мы называем их педофилией и отправляем за решетку тех, кого поймали за этим занятием. В данном случае осуждение – необходимость, поскольку психика ребенка достаточно хрупка и нуждается в защите. Но кто может сказать, что такое желание противоестественно, ведь оно происходит от человеческого естества и бытовало на протяжении столетий?

Многие привыкли считать патологией и ту любовь, «что вслух не смеет называть себя любовью»[44], то есть гомосексуализм. Однако же он встречается во всех цивилизациях и в равной степени представлен по всему земному шару – еще одно из множества свидетельств его скорее биологической, чем культурной или личностной подоплеки. Прошли уже десятилетия, как он был депатологизирован, выведен за пределы анормального в психологических кругах, и ненормальностью может теперь показаться разве что невежде или тому, кому не дает спокойно спать любая двусмысленность в своей собственной природе. То, что присутствовало в любой культуре, считалось нормальным во многих и превозносилось в некоторых (как, скажем, в античных Греции и Риме, а также почитание «духа двоих» в культурах американских индейцев), по-прежнему остается теневой угрозой для озабоченных.

Или возьмем, к примеру, фроттеризм – желание потереться о кого-то, возвращающее нас к ребенку в каждом из нас. Оно сохраняется и у взрослого, иначе зачем тогда было бы целоваться, обниматься или вообще касаться друг друга? Фетишизм выбирает объект, метонимию, чтобы суммировать, имитировать больший спектр ассоциаций. Не решаясь приблизиться к любимому человеку, кто-то может дорожить его фотографией или же какой-то деталью туалета – своего рода синекдоха, где часть представляет целое. Патологическим или же теневым моментом здесь является не желание, а скорей страх индивида обратиться к подлинному объекту желания вместо его символического суррогата.

Эти строки написаны не для того, чтобы оценивать те или иные формы поведения, но предположить, что желание глубоко человечно. Мы сами в силу очевидности – плод желания, в противном случае у нас не было бы небоскребов, симфоний, космических полетов, не было бы сыновей и дочерей. Те, кто может пострадать от нашего желания, действительно нуждаются в эффективной защите со стороны общества, но и нам не помешает уяснить для себя субъективное качество нашей реакции на желания других, когда у нас самих желание, что называется, в крови. В настоящее время в Соединенных Штатах зарегистрировано пятьсот тысяч случаев сексуального насилия, и значительно большее их количество не установлено. Тот факт, что их жертвы, прошлые и будущие, должны быть защищены, не подлежит сомнению, однако преступным здесь является преступление границ взаимности людей, а не внезапно вспыхнувшее желание. Это нарушение границ происходит, в частности, от неспособности к самоограничению, требуемому от нас любовью, которое принимает и объемлет желание, не отвергая его.

Пермутации желания всегда были и остаются великой теневой темой. Никто из нас в этом моменте не свободен от невроза, поскольку никто из нас не свободен и от планов желания, и от многочисленных противоречивых сигналов, которые продолжают сталкиваться в нашем теле и в нашем поведении. Безусловно, неконтролируемые проявления желания, жертвами которых становятся другие люди, наносят огромный вред. Но, возможно, еще больший вред человеческому духу был нанесен брутальным подавлением желания. (Помните выразительную гиперболу Блейка о том, что лучше убить младенца в колыбели, чем лелеять неосуществленные желания? Должно быть, он обладал сильным дофрейдовским пониманием цены вытеснения и последующего искажения души.) Эта Тень всегда неотступно с нами, даже в темноте наших опочивален. Долг каждого из нас – разглядеть различие между вытеснением, которое рано или поздно взрастит чудищ, и ограничением, которое происходит от уважения к себе и другому.

Большинству из нас суждено оставаться просто невротиками, иначе говоря, испытывать расщепление между адаптацией и индивидуацией как личное страдание. Но, как это ни парадоксально, надежда мира – именно в этих простых невротиках. В 1939 году, в тот год, когда сгущавшиеся тучи Второй мировой войны предвещали разгул величайшей разрушительной стихии в истории человечества, Юнг выступил с речью перед лондонской Гильдией пастырской психологии. Наш вид, отметил он, плохо переносит смысловой вакуум и мало-помалу будет соблазняться мощными идеологиями современности, или же они перетянут его на свою сторону[45]. По его словам, справа мы видим истерические сборища фашистов, слева – гнетуще-безликие массы коммунизма. И ни в одной из сторон нет надежды на обновление духа, ибо каждая требует отречения от личной ответственности и беспрекословной передачи власти своим вождям. По убеждению Юнга, только в «невротике», сделавшем духовную борьбу частью своей внутренней жизни, сохраняется надежда на взращивание человеческого духа. Готовность человека сделать усилие к выходу из своего индивидуального страдания лечит и исправляет тенденции культуры в более широком аспекте. К сегодняшнему дню, как мы видим, фашизм и коммунизм давно дискредитированы. Их место теперь заняли извращенная потребительская культура и культура фундаменталистская. Первая, мотивируемая фантазиями, находится в отчаянном поиске развлечений и все более острых ощущений, а у второй трудности индивидуального путешествия оказались приглушены в пользу идеологии, предпочитающей взамен парадоксов и сложностей истины однобокие решения, черно-белые оценки и выпячивание комплексов одного человека как нормы для всех остальных.

Проблема всякой парафилии заключается в том, что она не объединяет нас по-настоящему прочной и удовлетворительной связью, не служит в подлинном смысле этого слова душе. Наша культура полна фальшивок, которые наперебой предлагают себя, однако просят взамен частичку нашей души. Как наставлял в свое время Хафиз:

Определенный спектр человеческих страданий выходит за рамки просто невротических – это так называемые «личностные нарушения». Невротическая личность отдает себе отчет в своих страданиях, нередко винит себя в неспособности освободиться от душевной сумятицы, но все же имеет возможность проработки страдания для выхода к большему смыслу. Личностное нарушение бывает у индивидуума, получившего действительно значительную травму. Такой человек не просто страдает из-за своей раны, он являет собой эту рану. Слившись с ней, он постоянно живет в ее суженном воображаемом кругозоре. Говоря что-то или делая, он словно бы глядит на жизнь через окошко этой раны, не осознавая совсем или осознавая в очень незначительной степени параллельные возможности.