Февральскую революцию Александр Максимович встретил уже в пехотных частях царской армии. Потом работа по заданию партии во второй, третьей и десятой армиях. Он — член полевого дивизионного и армейского комитетов. После революции Трепалов становится сотрудником ВЧК.

В сложной обстановке, которая была в Москве в 1918 году, партия доверяет ему новый ответственный пост. Александр Максимович Трепалов в октябре 1918 года назначен первым начальником Московского уголовного розыска…

Начальник недавно созданного Московского уголовного розыска — атлетически сложенный, в кожаной чекистской тужурке — вошел в комнату, где по его просьбе собрались сотрудники. Медленно обвел глазами лица собравшихся, достал из кармана газету.

— Митинговать попусту — нет времени! Жевать старую словесную жвачку, тем более. Читаю вслух одну заметку, — он развернул газету. — «Во время эвакуации Народного комиссариата по иностранным делам из расхищенных в вагонах вещей и документов считать недействительными два фельдшерских свидетельства от военно-автомобильной роты на имя Сергея Павловича Озерова и Петра Николаевича Николаева и другие удостоверения указанных лиц. Просьба к расхитителям прислать таковые: Москва, Воздвиженка, Ваганьковский, 8, Озерову. Будет выплачено соответствующее вознаграждение».

Сотрудники молчали, ожидая продолжения. Трепалов сложил газету, убрал в карман.

— Это не работа угро, а саботаж, который на руку контрреволюции! Такая наша работа — позор рабоче-крестьянской милиции и советской власти! С этим с сегодняшнего дня будет покончено.

Кто-то, видно из бывших чиновников старого сыскного отделения, прячась за чужими спинами, злорадно хихикнул.

— Да, покончено! — твердо повторил Трепалов. — Я тут специально поинтересовался, как раньше работало сыскное отделение. Раскрываемость преступлений была у них сорок пять процентов, а у нас сейчас — пятнадцать. Ставлю задачу — в самые сжатые сроки поднять раскрываемость до пятидесяти процентов. Кто не хочет работать, может уйти, держать не станем. Еще хочу сказать: в ВЧК есть сведения о том, что некоторые работники берут взятки и злоупотребляют служебным положением. Мы работаем не в старом сыскном отделении! Все эти сведения проверю лично, и нарушители революционной законности ответят по всей строгости. Об организационных изменениях до вашего сведения доведут завтра. На сегодня — все, прошу приступить к работе.

Выходя, один из бывших полицейских чиновников остановился прикурить у другого.

— Слыхали? Каков, а? Гроза… — он тихо засмеялся, показав глазами на спину уходящего Трепалова.

— Говорят, балтиец. Ну ничего, батенька, не такие себе здесь шею ломали. На одной революционной энергии да митингах с лозунгами далеко не поедешь. А тут как налетчики стрелять начнут, да и надо допрос снимать, да всеми руководить. А город-то огромный — то убили, то ограбили… Не-е-ет, долго не протянет.

— Рассказывали, что с ним еще несколько человек из ЧК прислали. И матросов. Не знаете, правда ли?

— Врут, батенька, врут! Любят у нас, знаете ли, все преувеличить, раздуть этак до слоновьих размеров. Ну, если и прислали, и что? Нет, подождем, пока стрелять начнут, там и увидим.

— Подождем… — согласился первый.

Они не знали, что Александр Максимович Трепалов был человеком беспримерной личной храбрости, обладал даром редкого обаяния и умения говорить с людьми и, главное, горячо переживал за порученное ему партией дело, старался сделать его как можно лучше, не стесняясь постоянно учиться тому, чего еще не знал или не умел.

Через несколько дней в розыске создали боевую дружину, особую группу по борьбе с бандитизмом и летучий отряд по борьбе с карманными кражами. Одновременно приказом по уголовному розыску пять бывших полицейских чиновников отстранялись от занимаемых ими должностей и были привлечены к уголовной ответственности по обвинению во взяточничестве. Вскоре их расстреляли по приговору суда. Тут же более десятка бывших полицейских чинов подали заявления об уходе. Все они были уволены.

Зато выдвинулись новые, преданные делу работники — Данильченко, Беляев, Тыльнер, Байков…

Вместе с ВЧК были проведены крупные операции в районах Верхней и Нижней Масловки, уничтожена бандитская группа Водопроводчика в Марьиной роще, ликвидирована шайка, занимавшаяся контрабандной торговлей наркотиками…

— Да-а… Мучица-то по нонешним голодным и холодным временам, конечно, не такая, как довоенная. Вот раньше была, к примеру, «вторая голубая» — просто царская, белая-белая, хлеб из нее пышный, каравай силу имел, дух хлебный шел по всей пекарне такой, что слюни сами текли, а отмахнешь ножом кусок от свежеиспеченного хлеба — теплого, прямо из печи вынутого — так он просто-таки сам в рот просился. А теперь разве это мука? Одно наказание: пока промесишь как следует, семь потов сойдет, руки аж болят, а тесто все одно получается серое, как камень-булыга, и такое же тяжелое: нет в нем воздушной легкости, не тянется оно вверх, а оседает на столе, словно сырая глина. Но и такая мука сейчас благо — голодно народу.

Старый пекарь Григорий бережно начал ссыпать муку из куля в ларь. Сегодня он вместе с Власом — таким же старым пекарем, много лет проработавшим в пекарнях самого Филиппова, — должен поставить с ночи квашню, растопить печи, ожидая, пока придут под утро товарищи, помогут замесить, разделать тесто, посадить хлеба в печи, потому что городу есть надо, и уже рано утром выстроятся у хлебных лавок и булочных бесконечно длинные очереди — голодно в Москве восемнадцатого года, ой как голодно! Свежевыпеченный хлеб выйдет из печей не то черный, не то серый, ноздреватый, клейкий, отдающий отрубями, но этот хлеб — спасение голодным рабочим, красноармейцам, всем москвичам. Мала хлебная пайка, бережно отвешенная на весах, но цена ей велика — жизнь!

В пекарне было полутемно. По стенам плясали причудливые тени от света огня в растопленных печах, раскрывших свои широкие устья. Влас, присев на корточки, щипал впрок лучину для растопки; его бородатое, морщинистое лицо было с одной стороны освещено огнем печи, а другая половина лица, оказавшаяся в тени, виделась почти черной, как у негра. Негромко мурлыча себе под нос, он сноровисто постукивал по тонкому поленцу старым австрийским тесаком, горкой ложилась лучина, выделяясь на фоне темного пола ярким белым пятном. Дрова сейчас тоже дороги, как хлеб.

Между собой пекари не говорили — привыкли делать свое дело молча, да и о чем им было говорить: все уже переговорено за много лет совместной работы, в долгие ночи и вечера, когда еще парнями вместе жили в Хамовниках, снимая угол за занавеской у одной хозяйки, — с тех пор и понимали друг друга с полувзгляда, с полуслова. Иногда Григорию казалось, что встретились они с Власом не в прошлом веке, а чуть ли не вчера и чудесным образом постарели вместе, в один миг.

Закончив ссыпать муку, Григорий прикрыл крышку ларя, отряхнул руки, поправил платок, которым повязывал голову, чтобы не попали волосы в тесто: хоть и полысел за долгие годы, но привитой еще в молодости привычке не изменял — хлеб-то для людей печет.