Внизу хлопнули дверцы; машина дернулась и уехала. Над лесом снова повисла жаркая тишина, составленная из монотонного скрежета цикад, сухого шелеста сосен и отдаленного монотонного гула автомобильной магистрали.

— Хорошо, — не выдержал Берл. — Убедили. В любом банке мира. Что вы теперь от меня хотите?

Он снова плеснул себе коньяку.

— Вы слишком много пьете, — брюзгливо заметил старик.

— Ага, — кивнул Берл. — Завтра же перехожу на тыквенный сок и заодно уже заказываю очки. Чтобы совсем уже походить на обожаемого начальника. Знаете, Хаим, сегодня вы меня совсем заклевали. И то не так, и это не эдак.

Мудрец неожиданно улыбнулся и сменил тон.

— Что вы, Береле, — сказал он примиряюще. — Вовсе нет. В общем, вы правы — все могло кончиться намного хуже. А так хоть слиток…

— И телефонный номер, — напомнил Берл.

Мудрец пренебрежительно скривился.

— Номер, скорее всего, пустышка. Турагентство под названием «Колумб» в Дюссельдорфе. Хотя, забежать туда тоже не вредно.

— Вы хотите, чтобы я ехал в Дюссельдорф?

— Нет, — покачал головой старик. — В Брюссель. Видите ли, у нас есть догадки относительно вероятных европейских источников. Всего лишь догадки, причем смутные. Надеюсь, слиток поможет сделать более конкретные заключения. Вот ориентировка… — Он положил на стол пухлый конверт. — Вылет послезавтра. Используйте оставшееся время, чтобы походить по тель-авивским кафе на улицах Шенкин и Дизенгоф. Свежая терминология местных борцов за мир во всем мире очень вам пригодится.

Он встал, закряхтел, разминая ноги. Беседа закончилась. Берл сунул конверт в сумку.

— Скажите, Хаим, — сказал он как можно небрежнее. — Что вы имели в виду, когда сказали, что они преследуют вас повсюду? Ну, про шестьдесят лет?

Мудрец снял очки, подул на них, хотел надеть снова, но почему-то передумал, положил на стол и уставился невидящим взглядам на иерусалимские горы, голубеющие над верхушками сосен.

— Это длинная история, Береле. Вы вот все время дразните меня моими годами…

— Я? Это вы непрерывно прохаживаетесь насчет моей зеленой молодости! — возразил Берл, но старик только отмахнулся и заморгал, будто смаргивая берловы возражения, как попавшую в глаз ресницу.

— Ничего страшного, мой мальчик. Я ведь и в самом деле стар. Стар и болен. А вы молоды и здоровы. Так что все в порядке, каждый из нас может хвастаться только тем, что имеет. Езжайте в Брюссель и будьте осторожней. Голуби — жестокие птицы… Идите, идите. Я тут еще посижу.

Берл стал спускаться по склону. Старик, жуя губами, смотрел на его высокую широкоплечую фигуру, на то, как ловко и безошибочно он перепрыгивает с камня на камень. Удачи тебе, мой мальчик… Берл помахал ему снизу рукой. Старик не ответил. Берлов БМВ рванул с места и исчез за близким поворотом. Сильные парни любят быстрые сильные машины. Немецкие машины. Сам старик органически не переваривал ничего немецкого — ни автомобилей, ни одежды, ни съестного. Ничего… хотя сейчас, когда прошло столько времени, такой бойкот выглядел бессмысленным. Да и чем, в принципе, поведение немцев в той войне, в Катастрофе, отличалось от поведения французов?.. латышей?.. бельгийцев?.. австрийцев?.. Если уж быть последовательным, то следовало бы бойкотировать всю Европу. Все это старик понимал и не раз досадовал сам на себя, когда в магазине автоматически откладывал в сторону понравившийся утюг, обнаружив его немецкое происхождение. Глупость ведь, глупость… а вот поди ж ты, ничего с собой не поделаешь. Аллергия какая-то необъяснимая — не мог и все тут.

В июле сорок первого года им исполнилось одиннадцать. Ему и Йохевед, сестре-близняшке. Жили они тогда под Советами в маленьком белорусском местечке. Большая семья… В ту пору были очень большие семьи, даже огромные, невзирая на высокую детскую смертность… а может быть, именно из-за нее. Бабка Мудреца рожала семнадцать раз, а выжили только девятеро. Чуть больше половины, и то слава Богу. А все равно ведь большая семья получилась. Мудрец задумчиво кивнул. Очки снова запотели — странно в такую сухую погоду. Он снял их и протер клетчатым платком. Внизу под горой неуверенно ударил колокол и тут же смолк, будто испугавшись.

Дома у старика лежала столетняя фотография, непонятным образом уцелевшая в кровавой суматохе минувшего века. Тогда делали снимки на совесть, будто предчувствуя тяжесть грядущих испытаний. Твердый картон, хорошая печать, точная выдержка, ретушь, где требуется. Дед и бабушка сидят, старшие дети стоят вокруг, младшую девочку бабушка держит на коленях. Это будущая мама Мудреца, Мирьям. Бабушке, должно быть, лет тридцать пять, на ней длинное платье с пышным рукавом, твердо сжаты тонкие губы, взгляд прямой и уверенный — хозяйка дома, глава семейства. Дед в темном мешковатом костюме; мягкие черты лица, мягкий взгляд, мягкая улыбка… Все мягкое, только руки твердые даже на глаз — узловатые руки ремесленника, отдыхающие сами по себе на дедовых коленях, как четырехлетняя Мирьям — на бабушкиных.

Семья работала по шорному ремеслу — конскую упряжь делали для всего уезда. Искусство это тонкое, долгой учебы требует. И все равно, сколько ни учись, а настоящим мастером можешь стать только по чему-то одному. Ничего удивительного, так оно во всем, кому что Господь назначил. У кого-то хомуты получаются, а у кого-то седла. Да… Мудрец начал осторожно спускаться к шоссе — не напрямик, сломя голову, как его молодой напарник, а по длинной спиральной тропинке, осторожно придерживаясь за ветки и темно-серые каменные зубья. Обидно сломать ногу в такой ситуации. Один, в будний день… лежи тут потом, жди, пока обнаружат. Надо было спуститься вместе с Берлом.

В молодости человек уверен, что принадлежит сам себе… да не только он, но и весь мир заодно. А потом обнаруживается, что пределы владений не столь широки. Сначала из списка собственности исчезают внешние объекты: люди, предметы, события… все, весь наружный мир без остатка, все, кроме тебя самого. Но уж это-то, последнее — мое? Уж сам-то я могу поступать с собой, как вздумается? Ан нет, и тут ошибка. Старик остановился, чтобы отдышаться. На лбу выступила испарина, он присел на каменный обломок, поерзал, устраиваясь поудобнее. Последнее открытие заключается в том, что даже сам ты не принадлежишь себе, вот ведь какая штука. А кому?.. Или — чему?.. А какая, собственно, разница? Важно, что не себе. Эта нога, к примеру, чужая, и ломать ее у тебя нету никакого права, понял, старый ты хрыч? Внизу проехала машина. Все-таки ездят, хоть и будни. Ну, давай дальше, осторожненько, осторожненько…

Бабушка вот эту простую истину насчет собственности поняла очень рано. Она не принадлежала себе с ранней молодости. Семье — это да, а себе — нет, не принадлежала. Особенно, когда дед умер. Деда Мудрец не знал, они с Йохевед родились намного позже. От деда осталась только та фотография, где он с руками, живущими отдельно. Бабушка положила ее в маленький фибровый чемоданчик — видимо, потому, что она идеально подходила по размерам — как раз закрывала все дно. Это было летом, и она жутко ссорилась со всеми одновременно. Бабушка требовала уходить немедленно, бросить дома и уходить, бежать. И это выглядело совершенным безумием, потому что кто же так бросает свой дом, свою печь и кровать, и обеденный стол, и одежду в сундуке, и посуду в шкафу… и всю свою жизнь? Разве так можно?