Толстой сделал предложение, но показал при этом целомудренной девушке дневник с откровенными описаниями своих былых любовных побед… Однако свадьба в итоге всё же состоялась, Толстой описывает эти дни в дневнике как «неимоверное счастье». Без промедления он входит в роль ответственного отца семейства.

«Новые условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни, – пишет он в своей «Исповеди». – Вся жизнь моя сосредоточилась за это время в семье, в жене, в детях и потому в заботах об увеличении средств жизни. Стремление к усовершенствованию, подменённое уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, теперь подменилось стремлением к тому, чтобы мне с семьёй было как можно лучше…»

Маркс же в аналогичный период так и остался неостепенившимся мятежным молодым человеком. Медовый месяц Карл и Женни провели в доме её матери и на её деньги, причём в отличие от Толстого эти счастливые дни не отвлекли его от «искания общественного смысла жизни». Маркс разделил себя в медовый месяц между Женни и четырьмя десятками читаемых им томов, сотворив в этот период две солидные работы.

Из тринадцати детей Толстых пятеро умерли в раннем детстве. Если Петя успел прожить полтора года, то следующий – Николенька – был сражён менингитом ещё в грудном возрасте. В этом же году родилась недоношенная Варвара – ей суждено было прожить всего несколько часов. Дальше семья потеряла четвёртого – Алёшу. Но самой большой трагедией стала смерть от скарлатины семилетнего Ванечки. Дочь Маша писала, что «мама страшна своим горем… вся её жизнь была в нём… Папа ужасно страдает и плачет всё время».

Можно заметить некоторые параллели в семейных потерях семьи Маркса и семьи Толстого. В семье Маркса родилось семеро детей. Четверо из них тоже умерли в раннем возрасте. Самой большой трагедией, сломавшей супругов, была смерть их любимца – шалуна и тем не менее не по годам мудрого Эдгара (по семейному прозвищу – Муш). Но если дети Толстого умирали, если так можно выразиться, от естественных причин – неизлечимых в то время менингита, скарлатины, крупа – и никакими условиями жизни эти болезни нельзя было предотвратить, то дети Маркса свои смертельные болезни «обрели» в ужасающих условиях жизни, в которых оказались. Впрочем, и Толстой, возможно, частично виновен в семейных болезнях. У дочерей Толстого, например, выкидыши следовали один за другим. Софья Андреевна не без основания считала, что это результат вегетарианства, навязанного им Львом Николаевичем.

Опять параллели. Софья Андреевна была хорошей матерью, умелой хозяйкой и самоотверженной помощницей Льва Николаевича в его литературном труде. Она – как и Женни – переписывала огромное количество черновиков своего гениального супруга. Ведь и у Маркса и у Толстого был не почерк, а сущие каракули.

Часто гостивший в Ясной Поляне Афанасий Фет искренне восхищался Софьей Андреевной и писал Толстому: «Жена у Вас идеальная, чего хотите прибавьте в этот идеал, сахару, уксусу, соли, горчицы, перцу, амбре – всё только испортишь». Сам Толстой, однако, признавая, что она «идеальная жена», добавлял при этом, что в смысле «верности, семейности, самоотверженности, любви семейной… в ней лежит возможность христианского друга». «Проявится ли он в ней?» – в сомнениях продолжал он. Сравните с её словами: «Во всём этом шуме без тебя всё равно как без души. Ты один умеешь на всё и во всё вложить поэзию, прелесть и возвести всё на какую-то высоту. Это, впрочем, я так чувствую: для меня всё мертво без тебя. Я только без тебя то люблю, что ты любишь, и часто сбиваюсь, сама ли я что люблю или только мне нравится что-нибудь оттого, что ты это любишь». Лев Николаевич хотел абсолютного духовного слияния. «Он ждал от меня, бедный, милый муж мой, – писала она с пониманием, – того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и никуда. Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести её в жизнь, сломить её, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно».

Своё учение Лев Николаевич хотел реализовать там, где он, как ему казалось, мог это сделать – в семье. Отсюда идеи о простой народной жизни с отказом от собственности, включая авторские права на свои произведения. Но эти права обеспечивали многочисленному семейству основные средства к существованию. Софья Андреевна – управляющая делами и литературный агент в одном лице – как никто другой понимала это и жёст ко стала ему противодействовать. Идеализм Толстого, который думал о человечестве в целом, и практицизм супруги, которая думала о самой близкой частичке человечества – своей семье, положили начало глубокому и драматическому разладу между ними.

У Карла и Женни не возникало таких проблем: во-первых, ни собственности, ни литературных доходов у главы семейства не было; во-вторых, Женни полностью разделяла идеи своего мужа, была беззаветно предана не только ему, но и его фанатичной вере в свою мессианскую роль. Энгельс скажет в надгробной речи: «Если существовала когда-либо женщина, которая видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми других, – то это была она».

Факт остаётся фактом: идеи человеколюбия и «муравьиного братства» супруга Толстого разделяла лишь до определённого предела. Лев Толстой считал, что в этом вопросе больше всех повезло другому великому писателю. «Многие русские писатели, – отмечал он не без зависти, – чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского». Но до Анны Сниткиной, которую имел в виду Лев Николаевич, в жизни Фёдора Михайловича была другая женщина – Аполлинария Суслова, в коей черпали вдохновение и горести сразу двое российских мыслителей. Фёдор Михайлович Достоевский был первым из них. Свою роковую женщину он встретил в сорок лет при обстоятельствах, так запечатлённых в воспоминаниях дочери писателя: «Полина приехала из русской провинции, где у неё были богатые родственники, посылавшие ей достаточно денег для того, чтобы удобно жить в Петербурге. [От себя отмечу: отец Полины, фабрикант Прокофий Суслов был в молодости крепостным.]

Каждую осень она записывалась студенткой в университет, но никогда не занималась и не сдавала экзамены. Однако она усердно ходила на лекции, флиртовала со студентами, ходила к ним домой, мешая им работать, подстрекала их к выступлениям, заставляла подписывать протесты, принимала участие во всех политических манифестациях, шагала во главе студентов, пела «Марсельезу», ругала казаков и вела себя вызывающе…

Полина присутствовала на всех балах, всех литературных вечерах студенчества, танцевала с ними, аплодировала, разделяла все новые идеи, волновавшие молодежь. Она вертелась вокруг Достоевского и всячески угождала ему. Достоевский не замечал этого. Тогда она написала ему письмо с объяснением в любви.

Оно было простым, наивным и поэтичным. Казалось, что писала его робкая молодая девушка, ослеплённая гением великого писателя. Растроганный Достоевский, разумеется, попал в сети этой роковой женщины, прощая ей самые взбалмошные выходки – от требований развода с чахоточной женой до открытого шантажа, угроз покончить с собой или кем-то ещё. Всё бы походило на фарс, если бы не обернулось трагедией.

Сперва – чтобы, как говорится, вышибить клин клином – Достоевский сел за игорный стол, и его любовь на некоторое время, как сообщил сам писатель, отступила на второй план. Но это не помогло. Затем, когда первая жена Достоевского отошла к Богу, писатель тут же предложил Полине Сусловой руку и сердце. Но та заявила, что семья стеснит её свободу.