Поезд грохотал через Предуралье, в Перми стояли минут двадцать, и Володя купил всего, что ему было нужно, раскланялся с новыми знакомыми — самого люхезы тут не было — и продолжал радоваться жизни.

С 1992 года российская археология лежала в полнейших руинах: денег на раскопки не было в принципе, а зарплаты хватало ровно на то, чтобы физически не помереть. Но тут были другие правила игры: деньги Епифанов получил по иностранному гранту, и они требовали совершенно другой работы: за сезон предстояло провернуть просто огромный труд. Так рано, как в этом году, Володя в поле еще ни разу не оказывался. Апрельская распутица еще не кончилась, на Ладоге еще лежал потрескавшийся серый лед, и не меньше двух недель было до момента, когда этот лед проплывет мимо Петропавловской крепости, а Володя был уже в пути!

Снег не стаял в лесу. Поезд грохотал по равнинам, где пятна снега виднелись во всех понижениях местности, даже в канавах у полотна железной дороги.

Поезд полз на пологие горки Урала, проносился по туннелям, и при нырянии в каждый туннель хотя бы в одном купе да раздавался женский визг. Алкоголь причудливо смещал сознание, путал мысли, заставлял совсем иначе относиться ко всему мирозданию, а к людям — с еще большей мерой все того же сентиментального до слезливости понимания. Володя даже начал понимать механизм этой напасти. Ведь человек, занятый чем-то, освобождает мозг от рассуждений о других. Если уж думать о ком-то, то об ограниченном числе людей, о самых близких. А вот как освобождаешься от того, что занимает твой ум большую часть жизни почти постоянно, как начинаешь думать только о чисто бытовых, повседневных вещах — освобождается место для того, о чем (и о ком) и не думал никогда.

И продолжали писаться стихи… Как только Володя оставался один и никто не суетился вокруг, стихи сами собой перли из него.

Уже не так журчит ручей,

Капель слабей стучит по крыше.

Тусклей сияние свечей,

И даже горы стали ниже.

Плывут на запад облака,

Пожарищем пылают клены,

Но стала мелкою река,

А поле — менее зеленым.

Жизнь — как стоячая вода,

Как баня с выпущенным паром.

Нет, мир такой же, как всегда,

А ты уже другой. Ты — старый.

Как много сверстников твоих

Вдруг «помудрели», святотатцы!

Нет просто мужества у них.

Нет силы в слабости сознаться.

Наверно, все-таки пора

Перед собою не лукавить,

Понять, что кончена игра,

И точку выстрелом поставить.

Кто может рассказать про кров,

Лежащий за порогом мглистым?

Не стоит спрашивать попов,

А уж тем более марксистов.

И как словами ни играй,

Никто не разрешил загадку.

Быть может, там лежит и рай,

И распаденье без остатка.

Но вдруг, поднявшись без преград

Среди осеннего тумана,

Увидишь новый листопад

И полные грибов поляны.

И, медленно ложась на курс,

Уже без интереса, снизу

Себя увидишь, смятый куст,

Еще дымящуюся гильзу.

Огромна вечная река,

Черно картофельное поле,

И девушка из-под платка

Заметит и махнет рукою.

Паря кругами над рекой,

Ответом на ее доверье

Ты помахал бы ей рукой,

Но там — лишь маховые перья.

Ты душу сделал сам такой,

А разум стал душе послушен.

Мир, отрешенность и покой,

И сам себе, как прежде, нужен.

Нет, и правда, а в какие времена разум и душа Володи Скорова жили друг с другом вполне мирно? Разве что в детстве, в юности — по крайней мере, до Марины, это точно. Если хочется порвать душеньку, можно порассуждать о собственных страданиях, о том, сколько лет потерял неизвестно на что.

Поезд летел по беспредельной равнине. От Урала на восток на добрых две тысячи километров лежит эта равнина, до первых притоков Енисея. И на Русской равнине, и на Енисее есть хотя бы какие-то увалы, холмы, неровности, обрывы… все же какое-то разнообразие. А от Урала до Енисея — плоская, как стол, везде одинаковая равнина. Обрывы — разве что там, где равнину прорезали реки. Холмов, возвышенностей нет.

За Свердловском накатилась еще и белесая мгла, облака чуть ли не задевали вершины придорожных тополей; горизонт терялся в этой мгле, и поезд мчался в каком-то непонятном, серо-молочном пространстве. Володя поспал днем, под стук хлынувшего вдруг весеннего дождя, и опять писались стихи, уже на подъезде к Тюмени. Почему-то портвейн усиливал упаднические настроения, и писалось что-то связанное с темами тоски, потерянных лет, несчастной любви и самоубийства. А вот купленный в Тюмени самогон вызывал что-то не менее маргинальное, такое же выбитое из нормальной человеческой жизни, но только лихое и бравое:

Чувству предаваться не моги!

Ведь оно заведомо порочно.

Предки ошибаться не могли,

Они знали совершенно точно!

Сколько раз пытались мне внушить

Азбуку сорокалетней крохи:

Хорошо — себя охолостить.

А влюбляться — это очень плохо.

Постигая мудрых предков суть,

Долго в бороде чесала кроха.

И поняв — фонтана не заткнуть,

Порешила — буду делать плохо!

Володя решил проверить закономерность, в Называевской купил еще портвейна. И вот, пожалуйста!

Облака из-за гор наплывают,

Небо тянет в закатную медь.

Но такие, как мы, не летают.

Они только мечтают взлететь.

Вроде все, как и предполагалось,

И как будто бы верен расчет.

Но такие, как мы, не летают.

Они лишь говорят про полет.

И на эти мечты, на расчеты,

На слова о величии дел

Уплывают бессмысленно годы.

Те, в которые ты не взлетел.

Да уже как-то и неохота,

Слишком страшно швартовы отдать.

Нам вовек не взлететь из болота,

Можно только болтать и мечтать.

Смотри-ка! Закономерность подтверждалась! Володя выпил полстакана портвейна и хотел продолжить ее изучение, но заснул, а проснувшись, даже испугался: было совершенно темно, и какой-то механический голос за окном орал: «…прибывает на третью платформу!». Оказалось, это уже Омск, раннее утро, он проспал почти восемь часов, а темно потому, что именно этот вагон стоит под крытым переходом.

Давно стоим?! Ему же надо! У-ууу-х! Спросонья Володю так швырнуло к противоположной стенке, что он чуть не врезался всем телом в переборку. Его сильно качало.