Потом, вынырнув из тяжелого полусна-полуобморока, она долго не решалась открыть глаза. Голова болела нестерпимо, болезненными толчками. Лицо горело огнем, тела своего Маша не чувствовала, будто оно растерзано было на мелкие кусочки и потеряло всякую способность к жизнедеятельности. С трудом разлепив тяжелые веки, она долго разглядывала незнакомую люстру под потолком, обои на стенах, сумеречное окно в обрамлении тяжелых портьер. Тихонько пошевелив рукой, поднесла ладонь к глазам, внимательно ее рассматривая. Ладонь как ладонь. Ее, собственная, обычная. С трудом повернув на подушке голову, увидела прямо перед собой всклокоченный затылок Арсения, безмятежно спящего. И все вспомнила.

От резкого осознания ужаса происшедшего захотелось сбежать, исчезнуть, провалиться сквозь землю. Это не она здесь лежит, это какая-то другая женщина валяется в чужой постели с мужем своей подруги! Кто угодно, только не она, Маша Ильина. Потому что с Машей Ильиной такого просто не могло произойти.

Даже если и допустить, что произошло… Почему ей так пусто, так холодно? Вот она, рядом, любовь всей жизни, а она, кроме стыда, тошноты и головной боли, ничего не чувствует?

К звенящим толчкам головной боли упорно примешивался какой-то посторонний звук, однообразно повторяющийся и вызывающий смутную тревогу. Это же в дверь звонят, и уже долго звонят! Боже, это же Инна вернулась… А дверь она на цепочку сама закрыла.

Маша сползла с кровати, встала, с трудом распрямив дрожащие колени, собрала разбросанную по полу одежду. Проходя мимо Арсения, потрясла его за плечо, пробормотав: «Иди, открой дверь, там Инна пришла…» Он оторвал от подушки голову, непонимающе уставился на голую растрепанную Машу, прижимающую к груди ворох одежды. «Иди, открой дверь!» – четко повторила ему Маша, скрываясь в дверях ванной комнаты.

В ванной она торопливо оделась, умылась, с трудом собрала распущенные волосы на затылке, скрепив их чудом застрявшей в волосах заколкой. Из зеркала на нее смотрело бледное лицо чужой женщины с огромными черными кругами под глазами, все тело сжимал судорогой холодный озноб, колени предательски поджимались, мерзкая тошнота все ближе подступала к горлу. Нет, это не она там, в зеркале. Не Маша Ильина. Потому что Маша Ильина сидит сейчас дома, на своей уютной кухне, пьет горячий чай с мужем Семеном и дочерью Варварой.

В коридоре уже слышался наигранный, нарочито веселый голосок Инны:

– Ой, а у нас что, Мышонок в гостях, да? Вон сумка ее лежит, вон туфли… Мышонок, ты где? Ау-у-у…

– Да, это я в гостях… – выходя из ванной, столкнулась она нос к носу с Инной.

– Мышь, что это с тобой? – глядя на нее испуганно, спросила Инна. – Ты что, пила, что ли? Он заставил тебя выпить? Бедная ты моя…

– Да, я выпила. А потом… Потом мне плохо стало. Ты же знаешь, я совсем не могу пить… – отводя глаза и держась за стену, бормотала Маша.

– Мышь, может, ты приляжешь пока?

– Нет, Инна, я домой поеду…

– Да куда домой, на тебе лица нет!

– Ничего, дома мне лучше будет. Пусти, я пойду…

– Да погоди, куда ты пойдешь! – пыталась остановить ее Инна, глядя, как Маша старается попасть ногой в туфлю. – Сейчас тебя отвезу, я же обещала!

– Не надо, я машину поймаю, – уже в дверях пробормотала Маша, не оборачиваясь.

Выйдя на улицу, она жадно глотнула свежего воздуха, но легче не стало. Вязкая маетная тошнота не отпускала, все тело противно тряслось как в лихорадке. Она быстро поймала машину, назвала адрес, съежилась на заднем сиденье.

– Только поскорее, пожалуйста, если можно… – жалобно попросила она водителя, пожилого крепкого мужика в клетчатой старой рубахе.

– Плохо тебе, дочка? Может, в больницу отвезти? – озабоченно обернулся мужик, подозрительно вглядываясь в ее лицо.

– Нет-нет, все в порядке, просто я тороплюсь…

Открыв своим ключом дверь, Маша, не раздеваясь, прошла в ванную, не замечая удивленного Варькиного лица и не отвечая на ее вопросы. Долго лежала в горячей, пахнущей розами мыльной пене, закрыв глаза и впитывая в себя благодатное тепло. Странное дело: казалось, чем больше согревается ее тело, тем больше мерзнет душа. Пусто было внутри и холодно. Как в темном, душном, ничем не заполненном пространстве. Мука смертельная.

«Это из меня любовь ушла… – вдруг подумалось ей. – Обиделась и ушла. Осталась там, в чужой супружеской постели. Как теперь жить с этой пустотой? С этой мукой – как жить?»

– Мам, у тебя все в порядке? – осторожно постучав в дверь ванной, тихо спросила Варька. – Тебе ничего не нужно?

– Нет, Варюша, я сейчас выйду…

С трудом вытащив непослушное тело из приятного тепла, Маша вышла из ванной и, не снимая толстого махрового халата, с тюрбаном полотенца на голове плюхнулась в постель, укрывшись двумя одеялами.

Ее снова знобило. Не помог принесенный испуганной Варькой обжигающий чай, не помогла и грелка, заботливо подсунутая ей под ноги. Пришел с работы припозднившийся Семен, постоял над ней, подоткнул одеяло, повздыхал сочувственно.

– Пап… Может, скорую вызовем? Она вся дрожит как в лихорадке! Я боюсь!

– Нет, Варенька, не надо! Я простыла немного, завтра отлежусь, не пойду на работу. Все пройдет, Варенька!

– Маш, у тебя что-то случилось? Неприятности, что ль, какие? – присев на корточки рядом с кроватью, спросил Семен.

– Потом, Сема, все потом… – только и успела сказать Маша, проваливаясь в глубокий обморочный сон.

– В котором часу она с работы пришла? – допрашивал Семен Варьку на кухне, вертя в руках кружку с остывшим чаем.

– Да поздно пришла, взбудораженная вся какая-то, целый час в ванной пробултыхалась… – с тревогой докладывала ему Варька.

– Ты вот что, дочь… Я завтра рано на работу уйду, а ты дома сиди, никуда не уходи, пока мама не проснется. И пусть спит подольше. Будут звонить – все равно не буди. Болеет, мол, и все тут. Если что – звони мне на мобильный, я приеду. Поняла?

– Да, пап, все сделаю, ты не волнуйся…

Он долго не мог уснуть, ворочался на своей кровати, замирал, прислушиваясь к тихому Машиному дыханию. «Загуляла, что ль, баба моя? – думал тоскливо, глядя в темный провал окна и моргая рыжими ресницами. – Разглядел-таки кто-то ее красоту. Ну да и ничего, один-то раз можно… Зато, может, поймет, что от добра другого добра не ищут. Ничего, все пройдет, все образуется…»

Маша проснулась от пляшущего по ее лицу яркого солнечного луча, просочившегося в комнату сквозь неплотно задернутые портьеры.

Открыла глаза, по привычке бросив взгляд на большие настенные часы.

«Уже половина двенадцатого… Я так долго никогда не спала», – подумала равнодушно, переворачиваясь на другой бок. Вставать не хотелось. Не хотелось думать, вспоминать, ворошить все произошедшее с ней накануне, даже жить не хотелось. Ощущение внутренней пустоты, казалось, выросло за ночь до огромных размеров, заполнило ее всю, вытеснило мысли и чувства, оставив лишь тоскливое равнодушие да невыносимую душевную маетность. Лучше бы уж голова болела, как вчера. Хоть бы на боль отвлеклась.