Анджелина не может повернуться, чтобы поглядеть на сына. Ей стыдно — будто она подсмотрела, как тот занимается любовью.

Она подходит к большой синей панели.

Дотрагивается до этих жалких предметов, морских реликвий. Насквозь просоленных. Это вещественное кораблекрушение внутри сарая впечатляет. Оно — как нетронутый археологический памятник, как спасенный мир.

Анджелина смотрит на море своего сына. На то, что он взял на берегу, взял у истории. На полость внутри мирового прибоя.

Она смотрит на кожаный мешочек, прибитый в самом центре.

Ей известно, что это амулет, приносящий удачу. Сахарские матери делают их ночью, при свете звезд, и надевают на шею своим детям, чтобы отвести дурной глаз смерти.

Она трется о мешочек носом, точно животное, и слышит шум моря, так похожий на шум крови.

А потом это случилось.

Какой стоял месяц? Октябрь, конечно же октябрь. Месяц изгнания. Месяц, когда она праздновала день рождения. Анджелина всерьез думала, что не доживет до этой даты: одна из тех мыслей, которые поселяются внутри тебя и не дают покоя. Она привела в порядок свои дела, оставив что-то вроде завещания: банковский счет, оплаченные квитанции, лежащие на виду.

Вито покинул дом. Возможно, дело было в этом. Ощущение близкой смерти. Он вырос, я могу уходить. Я наделала ошибок. Достаточно, но не так уж много, если выстраивать их в один ряд ночью, опустошая ящик стола, наводя порядок в своем несчастье. Фотографии, сделанные в Африке, и все прочее — старые автобусные билеты, папка с результатами анализов, рукописное послание от некоего господина, одно время полагавшего, что любит тебя.

Еще она написала длинное письмо Вито. Любовь моя, — так оно начиналось, — сын мой. Одно из тех писем, которые пишутся ночью и не попадают никуда, а потом оказываются под домом, рядом с работниками канализации. Те, которые попадают слишком далеко. Туда, куда попадать не нужно.

Мать должна быть в шаге позади от сына.

Этой ночью она курила до одури. А наутро выкинула оставшиеся сигареты и письмо — даже с некоторым ожесточением.

Затем стала протирать холодильник. Она избавлялась от всего недостойного, что принадлежало ей. От старых записей для себя, от пакетика давно негодных презервативов, сохранявшихся как символ чувственной любви, ее возможности. Нелепость. Как и множество других нелепых вещей, прежде всего мыслей. Как метла, царапавшая террасу.

Она поставила в вазы цветы, которые долго не вянут. Прибранный дом. Для него, если он вернется. Она растянулась на кровати с голыми ногами, чтобы понять, как будет выглядеть после смерти. И началось долгое ожидание.

Она думала только о Вито. О нем рядом с ней.

Потом подошла к окну.

День рождения наступил. Она осталась в живых. Конечно, все это были только пустые страхи.

Позвонил Вито из Лондона. В трубке слышался гомон итальянского бара, где он работал.

— С днем рождения, мама!

Они болтали с полчаса, а потом Вито сказал:

— Ты слышала, мама? Его прикончили.

На том конце раздавался какой-то стук. Пулеметная стрельба.

— Кого? Кого прикончили?

Ей представились теракты в Лондоне: в метро, на шумной площади перед галереей Тэйт, где Вито бывал по воскресеньям.

— Каддафи. Прикончили Каддафи.

— А-а.

Она рухнула на пол, усыпанный лепестками, легкая, бессмертная.

Вот оно — октябрьское преступление.

Она не заглядывала в Интернет, не смотрела на бомбежки, которые шли, пока кровавая крыса отсиживалась в бетонной норе. Она знает, какой конец ждет диктаторов. Когда мертвое тело тащат по земле. Бессмысленная ярость против умерших. Никакой радости — лишь мрачный трофей, грязнящий живых.

Память — это известка на ступенях, залитых кровью.

Мы свободны. Ура, ура.