– Интересно, – Дюба почесал подбородок.

Не «кореец», обычный «японец» – «Субару». Не самый крутой и свежий. Дюба качнул головой. «Аутбэк», но достаточно дорогой. Для доставки пиццы. Для дома Борова, весёлой рожицы на коробке и вообще…

– Подзаработать решил? – усмехнулся Дюба и немного удивился, услышав в собственном голосе давно забытые холодные интонации.

Парень нацепил солнечные очки, как-то очень вежливо, что ли, вырулил с парковки, съехал на трассу и двинулся в сторону центра. Совсем скоро стальной поток поглотил его, оставив Дюбу прикидывать насчёт незавязывающихся шнурков.

Он поморщился. Весна… Плевать! Не пригласили на днюху, Дюба им ничего и не скажет. Да и на детективную историю не тянет: тачка явно не бандитская, так – молодой бизнесмен средней руки или менеджер среднего звена. Однако…

Дюба снова поморщился. Дом, подъезд Борова, «количество доставок», «Субару», платная парковка, а главное – слишком уж долгое пребывание кепки внутри и возможные тени в окне Борова… Любой из этих элементов сам по себе, взятый в отдельности, ничего не значил. Все вместе, сумма несовпадений, говорили о том, что…

– А ты ведь…

…что поведение доставщика пиццы «неправильно» для выбранной им профессии.

Похоже, шнурок не завязывался. Неправильности больше не шептались по углам, они стали вопить.

Ровно через одиннадцать минут (быстрее Дюба не мог перемещаться просто физически) он находился на пятом этаже прямо у двери в квартиру Борова. И уже всё видел. Входная дверь была не заперта на замок. Почему? Боров бы никогда так не поступил. Малолетки тем более. Дюба толкнул дверь и оказался внутри, в квартире Кривошеева Андрея Семёновича. Тёмный длинный коридор, велосипед без переднего колеса, кухня, комната…

Она лежала там. На кровати. Голая, с раздвинутыми ногами, с раззявленной вагиной, со стеклянным взглядом и таким же раззявленным ртом.

– Ё… твою мать! – выругался Дюба. Что-то холодное дохнуло ему в затылок.

Присмотрелся. Кукла, резиновая женщина. Жирный боров-то совсем двинутый, вот чего ему оставил разносчик пиццы.

– И что? В заказ входило, чтобы он её вот так разложил на кровати? – Дюба присмотрелся внимательней. Голова. Она была отделена от тела. И следы краски вдоль среза, похожие на кровь. Как будто голову отрубили.

Дюба попятился. К стене пришпилена какая-то записка, содержания которой он не понял. Но понял другое: никакой доставкой тут не пахнет, произошло что-то другое, плохое и опасное. Возможно, Борову сделали предупреждение, и вполне возможно, именно за малолеток…

Десять секунд спустя Дюба молча, более того, прислушиваясь, двигался по тёмному коридору обратно. Он прекрасно знал, что парня в красной бейсболке здесь давно нет. Но удивительно, как плохие намерения всё же оставляют свои следы. Или… кто-то всё-таки есть? Бесшумно замер в ванной? Всё, квартира Борова осталась позади.

На лестничной клетке никого не оказалось. Дюба вызвал лифт, ожидание показалось ему очень долгим. Захотелось побыстрее выбраться наружу, на солнышко, к весне, подальше отсюда…

Спустя ещё одиннадцать минут Дюба был уже у своей лежанки. Он наконец вдохнул полной грудью и с благодарностью смотрел на распускающуюся вербу. Весна, жизнь возвращалась. И Дюба не станет никому ничего говорить. Да и о чём? Он ведь ничего не знает…

Спустя час Боров почему-то вернулся с днюхи, куда Дюбу не позвали, а вслед за ним нагрянули менты. И началось. Но к Дюбе никто не обратился. Никто ему не сказал, что хоть Кривошеев Андрей Семёнович и не являлся сверхчистоплотным жильцом, этот плохой непереносимый запах болезни оставил в квартире Борова всё-таки он, Дюба.

Прошло несколько дней, и вот в природе наступил апрель. Открылись некоторые подробности. Дюба оставался нем, как рыба. Пусть менты разбираются, что там творится у Борова. И вот сейчас Дюба пил шмурдяк с захмелевшим Кольком, который погнал за вторым флаконом, улыбался воспоминаниям о розовом слоне и тёплому солнышку, благодаря которому вся верба оделась распустившимися серёжками.

Дюба никому ничего не скажет. В том числе и добродушному Кольку. Ему в особенности: зачем обременять хорошего человека лишним (и, вероятно, опасным) знанием. А сам он сдюжит, привык. Хоть и ругал себя за излишнее любопытство. Потому что даже цветущие вербы отбрасывают тень. От этого факта сложно спрятаться. А там, в тени, если она достаточно глубока, свои законы. И оттуда, без спроса, в солнечный мир приходят вовсе не розовые слоны, а чудовища из его снов.

«Он сказал: чудовища?» – подумал Сухов, пряча телефон. Опять набрал номер, подождал, но ответа вновь не последовало, и пришлось убрать телефон в карман.

– …что Минотавр был не монстром, а поэтом, – голос Лёвы доносился из комнаты, где тот работал с телом, и звучал он с обескураживающей беспечностью. – Такая вот была версия. А подлинные чудовища те, кто убил его.

Тараторит. Лева Свиркин являлся судмедэкспертом, лучшим, по мнению Сухова, «его экспертом», и Лёвины реакции Сухов знал наизусть. Попадая на место преступления, тот становился собранным, одновременно расслабленным и предельно циничным. Болтал как ни в чём не бывало. Но было одно мгновение, первое, когда в лице Лёвы проступали даже не сопереживание и сопричастность, а какая-то первобытная эмпатия, ужас от того, что мир в состоянии вынести столько боли. Всего одно мгновение, о котором мало кто знал. Сухов не мог позволить себе даже подобной реакции. Оказавшись на месте преступления, он в самом начале на это самое мгновение закрывал глаза. Ну, чуть дольше – успевал мысленно просчитать: «раз-два-три». И открывал: первый свежий взгляд очень важен, потом такого не будет. И если что-то должно отпечататься в сознании

(тёмный прямоугольник на полу, неуловимые отличия в том, как лежит тело),

то это произойдёт именно сейчас. А потом глаз замылится. Их профессии имели кое-какие психологические издержки, и каждый справлялся с этим, как умел. Сухов сразу начинал работать, тут уж не нюни разводить. «Раз-два-три» считал Сухов и научил этому Вангу. А Лёва Свиркин вон шутил и травил байки. Он им всем годился в отцы, но они звали его Лёвой.

– А ты знаешь, что старые локомотивы, на пару, хранятся законсервированными на случай войны? – теперь он поучал Кирилла.

– Паровозы? – тот перевёл спокойный взгляд с тела, разложенного на деревянном столе, на Лёву.

– Именно, молодой человек! – чуть ли не радостно воскликнул Лёва. – Хорошо, что хоть кто-то помнит, как они назывались. Паровозы… И так по всему миру. Если всё рухнет к чёртовой матери, мир перейдёт к старым добрым доцифровым технологиям. Чуть отойди в сторону, пожалуйста…

Лёва просунул руки в латексных перчатках жертве под шею: то место, где голова когда-то соединялась с телом, было отмечено чем-то похожим на аккуратный шрам, тёмная запёкшаяся кровь, но теперь оно чуть расширилось. Кирилл еле заметно дёрнул щекой.