поэтому я старалась держать рот на замке. Священник сказал, что у Мэллори проблемы с головой, и он нуждается в помощи, а мне необходимо посещать нормальную школу или что-то в этом роде. Я не закончила исповедь. Мэллори отдернул занавес и схватил меня. Вытащил оттуда. Он сказал, что мы должны переждать в машине некоторое время на случай, если появятся копы. Они не появились. Мэллори все время спрашивал, почему я постоянно пытаюсь доставить ему неприятности, хотя я та, кто плохо себя ведет. Я знала, что у меня все равно будут неприятности, когда мы вернемся домой, поэтому просто молчала. А когда мы вернулись, не смогла… не смогла убежать, — всхлипывает она. — Он избил меня. Привязал к стулу на кухне и ножницами срезал с меня одежду. Он подробно рассказал, что собирается со мной сделать. Я так испугалась, что даже… описалась. Это разозлило его, он развязал меня и заставил голышом все вытирать, пока он наблюдал, лапая себя.

Кажется, я чувствую запах мочи и чистящих средств. Слышу испуганный плач четырнадцатилетней Лэйси, ползающей на четвереньках и убирающей созданный ею беспорядок. Вдруг меня охватила настолько всепоглощающая ярость, что я хочу найти этого человека и прикончить. Хочу причинить ему такую боль, чтобы он никогда больше не смог воспользоваться своим мужским достоинством, чтобы отлить не мог, не говоря уже о том, чтобы использовать его для причинения боли другим маленьким девочкам. Подаюсь вперед, обнимаю Лэйси и притягиваю ее к себе. Она так сильно дрожит, что я слышу, как стучат ее зубы.

— А потом он… потом он сделал мне очень больно, — просто говорит Лэйси.

Я хочу знать, что она имеет в виду, но слишком возмущена и оскорблена за несчастную женщину, находящуюся в моих объятиях, чтобы задавать вопросы. Мне известно достаточно. Я знаю, что он причинил ей такую боль, что она все еще страдает при воспоминании о нем спустя почти двенадцать лет.

— Ты кому-нибудь еще рассказывала об этом, Лэйси? — спрашиваю я, пытаясь сдержать слезы.

Она качает головой.

— Когда я проснулась на следующее утро, он еще спал. Я должна была приготовить ему завтрак. Каждое утро я должна была готовить ему яичницу и овсянку, приносить завтрак в постель. У меня все болело, и я едва могла ходить. Все причиняло боль, и я просто… просто сорвалась. Приготовила яичницу и овсянку, налила апельсиновый сок в стакан, но не наполнила его до самого верха. Только наполовину. — Она делает паузу, словно заново переживая все, что происходило в тот день: выкладывает яйца на тарелку, наполняет тарелку овсянкой, проливает немного сока на столешницу. — Я не израсходовала весь отбеливатель, — говорит она мне. — С прошлой ночи. С ночи, когда он заставил меня убираться. Я увидела бутылку и сделала это. Не колеблясь. Наполнила его стакан из этой бутылки, а потом отнесла ему. Он уже проснулся. У него было хорошее настроение. Он назвал меня своей лапочкой, погладил по щекам, покрытым синяками, которые он нанес, и сказал, чтобы я посидела с ним, пока он будет есть. Я не хотела. У него на стенах висели фотографии Иисуса и Марии и всех этих ангелов, парящих на небесах, и я помню, что не хотела сидеть там, пока они смотрят сверху вниз на то, что я сделала. Но Мэллори не позволил мне уйти.

Теперь она не сдерживается, Лэйси лежит и рыдает. Я прижимаю ее к себе, борясь с желанием броситься в ванную и поблевать. Она напоила его отбеливателем. Она напоила его отбеливателем, и я не могу заставить себя поверить в это. Мой ужас усиливается, когда я вспоминаю выражение лица Лэйси, когда я впервые привела ее в дом своих родителей: паника в ее глазах, когда она увидела иконы и религиозные картины на стенах гостиной моих родителей. Бл*дь. Я оставила ее там на несколько дней.

— Что произошло, Лэйси? — шепчу ей в волосы.

Честно говоря, не хочу знать, но теперь, когда мы дошли до этого момента, она должна рассказать. Ей необходимо рассказать все до мельчайших подробностей, чрезвычайно необходимо. Если она этого не сделает, то никогда не смирится с произошедшим. Она начинает постукивать пальцами по руке, которую я обхватила, — мизинец, безымянный палец, средний палец, указательный палец. Указательный, средний, безымянный, мизинец. Туда-сюда, туда-сюда — нервный тик, механизм преодоления.

— Он… выпил. Перед тем как принести стакан, я сначала проверила комнату. Запах был не такой уж плохой. Он не заметил, что что-то не так, пока не поставил стакан. А потом… потом он скинул поднос с кровати, и яйца разлетелись в разные стороны. Его тело сотрясалось. У него… у него пошла кровь изо рта. Я побежала к двери, но не смогла уйти. Повернулась в его сторону и прижалась спиной к стене, наблюдая. Он плевал кровью, вцепившись ногтями в горло. Казалось, это продолжалось целую вечность. Я все ждала и ждала, но он продолжал цепляться за горло. И я поняла, что мне нужно делать. Я снова подошла к кровати. Мэллори… — Лэйси задыхается. Дышит. — Мэллори думал, что я пришла на помощь. Он явно испытал облегчение. Я взяла подушку и прижала ее к его лицу. Надавила со всех сил и закричала. Я умоляла его умереть. Сказала, что он должен умереть, и он умер. Как только он затих, меня вырвало на кровать, и я выбежала из комнаты. К моим ногам прилипла яичница. Схватив сумку, собрала одежду, взяла деньги, которые Мэллори спрятал в Библии, и побежала. Бежала и бежала, бежала и бежала…

Она продолжает говорить, повторяя одно и то же снова и снова. Бежала и бежала. Эта девочка никогда не переставала бежать. Я крепко прижимаю ее к себе, изо всех сил, давая ей выплакаться. Истерика длится около тридцати минут, а затем усталость настигает ее. Именно тогда чувствую, что могу поговорить с ней, и она на самом деле услышит меня.

— Лэйси? — Ей это не понравится. — Ты не должна испытывать чувство вины. Тот священник был прав… Мэллори был больным человеком. Тебе нужно поговорить с Зетом, хорошо? Ты должна все рассказать ему. И ты должна сказать ему, что он твой брат.

Она затихает, ее плач становится еще тише.

— Не могу, — тихо говорит она.

— Милая, ты должна. Он поможет тебе. Он имеет право знать, что вы кровные родственники.

Ее затылок касается моего подбородка, когда она кивает.

— Знаю, — шепчет она. — Но я не могу сказать ему.

— Почему?

— Потому что он поймет, что я грязная. — Она трясется еще сильнее, шмыгая носом. — Он