— А потом? Потом завоеватели будут диктовать немцам свою волю?

— Потом немецкий народ сам выразит свою волю. Советское государство безоговорочно примет решение народной власти.

Генрих слушал с блуждающим взглядом. Перебив Вайса, он спросил жадно:

— Но ты еще до войны перешел на советскую сторону, потому что ты коммунист, да?

— Но я же русский, — просто сказал Вайс.

Генрих вскочил с кнехта:

— Это неправда!

Вайс растерялся:

— То есть как это неправда?

— Когда я встретился с тобой после Берлина, я был просто эсэсовцем, но ты все-таки встретил меня как бывшего своего друга и обрадовался мне. Искренне обрадовался. Я знаю, искренне.

— Ну, правильно.

— Как же так может быть: я твой враг, немец, эсэсовец, а ты русский коммунист — и вдруг…

— Но я же любил тебя когда-то как своего товарища, знал, что в тебе есть много хорошего. Самое непростительное для советского разведчика — не уметь разглядеть во враге человека. Ты знаешь, что изображено на эмблеме чекистов?

Генрих отрицательно покачал головой.

— На ней щит и меч, — сказал Вайс. — И наш долг, — где бы мы ни были, прикрывать этим щитом людей, спасать от злодейства.

— Значит, ты сейчас как бы распростер надо мной этот благодетельный советский щит?

— Нет, — сказал Вайс. — Просто ты сам взял сейчас в руки и щит и меч.

— Хорошо, — согласился Генрих. И пожаловался: — Но все-таки мне почему-то трудно поверить, что ты русский.

— Ну, а если бы я был не русский, а немец-антифашист, коммунист, разве это повлияло бы на твое решение?

— Пожалуй, нет, — задумчиво сказал Генрих и настойчиво потребовал: — Но все-таки объясни, как мог ты так неуличимо притворяться? Это просто невероятно!

— Видишь ли, — сказал Вайс, — я еще со школьной скамьи был уверен, что первой после нас, первой европейской страной, где произойдет революция, будет Германия. Учил язык, много читал. Германия стала как бы моей любовью. А когда к власти пришли фашисты, я хотел бороться против них вместе с немецким народом. И мне нетрудно было чувствовать себя немцем. Но не просто немцем, а немцем из тех, кого я чтил как революционных борцов. Самым мучительным здесь было то, что такие долго не встречались мне. Но, ты сам понимаешь, абвер не то место, где их можно найти.

— Да, — вдруг серьезно сказал Генрих, — ты действительно русский.

— Почему ты только сейчас поверил в это?

— Ты извини меня, но так разговаривать могут только русские.

— Ты что, не согласен со мной? — тревожно спросил Вайс.

— Я просто хочу сказать, что ты действительно именно русский. Сразу раскрыл мне свою душу…

— А как же иначе? — удивился Вайс. — Мы же теперь будем вместе.

— Да, вместе, — сказал Генрих. Поднялся, взволнованно положил обе руки на плечи Вайса. — Я тебе верю. — И сразу потребовал: — Скажи твое настоящее имя!

— Знаешь, — смутился Вайс, — без специального разрешения я не могу тебе его назвать. — И тут же заверил: — Но как только придет время, я скажу.

— Ладно, — согласился Генрих, — я подожду, но мне очень хотелось бы, чтобы скорее наступило это время.

Вайс первым ступил на сходни, перекинутые с брандвахты на илистый берег.

— Одну минутку, — попросил Генрих.

Вайс остановился.

Генрих смотрел на него сердито, во взгляде его было разочарование.

— Я предполагал встретиться здесь с человеком, для которого важнее всего будет получить от меня некоторые сведения.

Вайс улыбнулся. Действительно, его так переполняла горделивая радость, какую, верно, человек ощущает только тогда, когда спасает другого человека, что он позабыл обо всем на свете.

— Эх, ты! — сказал Генрих. — Чувствительная русская душа. — Пожал плечами, произнес раздумчиво: — Не понимаю. Неужели для тебя, советского разведчика, мои признания важнее, чем сведения, которые я могу сообщить? Странные вы люди.

— Вообще-то ты прав, — пробормотал Вайс. — Я, понимаешь, так обрадовался… — И тут же с непреклонной убежденностью объявил: — Но ведь самое главное — ты. Твое решение.

Они снова вернулись на брандвахту.

Когда с делами было покончено, Вайс проводил Генриха до машины, которую тот оставил возле сквера.

Сидевшие в обнимку на ближайшей скамье юноша и девушка поспешно поднялись, увидев, что Генрих открывает дверцу. Юноша, держа руку в кармане, направился к машине, а девушка отошла за дерево. Откуда-то из-за киоска выскочил Чижевский, бросился на юношу. Вайс успел сбить с ног Генриха, упал на него как раз в то мгновение, когда раздались глухие, частые звуки, будто пробки вылетали из пивных бутылок, — так стреляет пистолет с глушителем.

С треском вылетали стекла, зашипел пробитый скат машины. Закрывая Генриха своим телом, Вайс искоса увидел, что юноша рухнул на землю, сраженный ударом в челюсть. Чижевский же зигзагами бежит к дереву, за которым стояла девушка, положив на согнутую руку толстый ствол пистолета с навинченным на него глушителем.

Вайс подсчитал выстрелы и, когда по его расчету в обойме мог оставаться только один патрон, вскочил, включил мотор, с силой нажал на голову Генриха, заставляя его пригнуться, и погнал машину на полной скорости. Он успел увидеть, как девушка поднесла пистолет к груди и как вскинул для удара руку Чижевский. Глухого звука выстрела он не услышал. Все поплыло перед глазами, голову пронзила невыносимая слепящая боль. Вот оно что! Значит, он не стукнулся головой о подножку машины, как ему показалось, когда он упал, чтобы прикрыть собой Генриха. Это пуля рикошетом от мостовой ударила его. Теряя сознание, Иоганн последним усилием воли до конца вдавил педаль ножного тормоза.

Очнулся Вайс в комнате Генриха. И сразу же подумал: какая умница Генрих! Не отволок его в госпиталь, вызвал врача в гостиницу. Этой осмотрительности Вайс обрадовался не меньше, чем известию, что ранение его оказалось поверхностным. Голова, правда, по-прежнему мучительно болела от контузии.

Генрих, сияя глазами, радуясь, что Иоганн так счастливо отделался, осведомился:

— Кажется, вы изволили спасти мне жизнь?

— Да ну тебя!

— Почему же? Это так трогательно.

— Молодец, что не отвез в госпиталь.

— Я же любопытен, — сказал Генрих, — и предпочел первым узнать от тебя, из каких соображений меня чуть было не убили. Очевидно, твои соратники не знали, что я оправдал твои предположения, и по неведению решили поступить со мной так, как если бы я их не оправдал. — Добавил холодно: — Однако твое доверие ко мне зиждилось на пистолетной гарантии. Я не в осуждение. Просто констатирую, что все вы, люди, занимающиеся такого рода делами, пользуетесь универсальными средствами.