– Нету в сердце моём милости, – молвил владыка, точно явя слабость свою, точно явя крест свой.

– Царе, брат мой, молю, не губи! – взмолился Владимир, борясь с подступающим удушьем.

Бумага дрожала в царской руке. Взор владыческий лишён был души – пустое стекло, в котором ежели теплится отблеск – то лишь отражение языков пламени.

– Ваня, не губи… – прошептал Владимир.

Иоанн поднялся из-за стола, и лик его оставался пустой, холодной тенью. Он занёс руку с единственною уликой в сим деле над свечой. Пламя объяло сухую бумагу быстрее, нежели кто-то сумел уразуметь, что свершилось в этот миг. Иоанн бросил догорающее письмо на серебряный поднос. Княгиня бросилась к царю, поборов всеобщее оцепенение. Она усыпала царский перстень поцелуями.

– Милосердный благой владыка! – шептала она, но Иоанн отнял руку и даже не взглянул на княгиню.

– Будь доброй женой брату моему. Лишь его любовию ты избежала наказания, – произнёс Иоанн.

Покуда речь царская отзывалась эхом под сводами, Владимир, переборов оторопь, поднялся на ноги. Не веря увиденному, князь чувствовал лишь светлую неясную радость. Братья обнялись, окутанные вечерним мраком да мягким отсветом свечей, покуда проклятое письмо рассыпалось на хлопья пепла.

Глава 5

Нощью отгремела гроза, и посему воздух полнился отрадной свежестью. Небеса отходили от тревожного сна. Утро выдалось светлым и чистым. Владыка вышел во двор проводить Старицких. Под нежной тенью Владимир вместе с братом ожидали, как снарядят коней. Княгиня сидела в отдалении на скамье. Ветер ещё был свеж и прохладен. Мягким мановением он волновал златые одёжи Владимира и Иоанна.

– Боле не заставляй меня выбирать между долгом и милосердием, – молвил владыка, – ибо тебе ли не знать – немилосерден я.

Владимир глубоко вздохнул, внимая царской речи.

– Я не в силах отплатить тебе за это добро и великодушие, брат, – произнёс князь, мимолётом поглядев на жену свою, сокрытую прохладной тенью.

– Я знаю, – заметил Иоанн.

Он не таил гордой да лукавой улыбки на своих устах.

– Ежели я могу служить тебе, лишь молви, и я… – князь был перебит жестом.

– Приглядывай за супругою своей, – произнёс Иоанн. – Она из тех, кто не боится огня. Как бы то не сгубило её.

Владимир сглотнул, и тревога мелькнула в его очах. Иоанн обнялся на прощанье с братом, подал руку княгине. Евдокия припала в поцелуе к перстню и молила небеса ниспослать благо на великого царя. На сём Старицкие покинули Кремль.

* * *

Приближающаяся фигура отвлекла владыку от тяжёлых дум. Царь сразу узнал Фёдора по праздному его шагу. Иоанн поднял взгляд, и опричник сел на скамью беседки подле государя. Белые руки Басманова ловко переплетали сочные стебли полевых цветов меж собою, собирая их в венок.

– До последнего не ведал наверняка, как ты поступишь, – молвил Фёдор.

– Как и я сам, – усмехнулся царь.

Басманов с улыбкой возложил венок на свою главу. Отрадно на то глядел Иоанн, неча и говорить. Васильки с робкими ромашками согласно трепетались от каждого шевеления.

– Думал, – продолжил Басманов, – вы не столь уж и близки с братом. А с женою его и подавно.

– Бывали дни, мы и впрямь были ближе, – тяжело вздохнул Иоанн. – Но всяко я никогда не искал с ним ссоры, как бы об том ни молились земские крысы.

– К слову, о крысах, – молвил Фёдор, постукивая пальцем по своему подбородку, – князь Бельский тоже в этом замешан. Видать, много боле, нежели Евдокия.

Иоанн поглядел на опричника, едва поведя бровью.

– Что с ним поделать? – прямо вопрошал Фёдор.

– Сдаётся мне, Басманов, – протянул Иоанн, поведя рукою в воздухе, – не простой гибели просишь.

Фёдор, верно, польстившись, пожал плечами.

– Чего ж ты, бес чернобровый, уготовил Ивану Андреичу? – вопрошал Иоанн.

– Казнить всяко успеем. Прошу лишь быть палачом, как время придёт, – скромно молвил опричник, кладя руку на сердце. – А пока, как видится мне, живьём он боле сгодится, нежели почившим.

– Быть по сему, – согласился владыка.

Фёдор широко улыбнулся, на мгновение прикусивши губу, будто уж предвкушая славную расправу. Иоанн цокнул, точно в укор, да мотнул головою.

– Отчего же Господь Милосердный, – молвил Иоанн, обхватывая лицо Фёдора за подбородок, – одарил тебя светлым умом да красою и силою, но не добрым сердцем?

Фёдор на то лишь плечами и пожал.

* * *

– Молю, не кори меня, – твёрдо молвила Евдокия, и жест её точно твердил, чтобы супруг не смел ступить ближе.

Владимир вздохнул. Смиренно кивнув, он сел на почтительном расстоянии от супруги да провёл рукой по лицу. Быть может, князь Старицкий и вознамерился к тяжкому разговору с женою, быть может, он желал прийти за истиной и добиться её, но едва он увидел супругу, и всё разбилось. Её лицо белое от ужаса и тревоги, её взор, стыдливо смотрящий вниз. Не мог князь гневаться на супругу, тем более ныне.

– Голубка, лишь прошу, молю тебя, не поступай боле так! – взмолился князь. – Не ради меня, да неужто ты себя не бережёшь вовсе?

Евдокия лишь отвела взор, скрестив руки на груди.

– Прошу, не губи себя, – вновь взмолился Владимир.

* * *

Тёмной нощью каменные стены собора безмолвно внимали поздней службе. Равнодушные своды не делили прихожан своих ни по роду, ни по имени, ни по злату. Ничем из сего и не выделялся нынче Иоанн, смиренно прислуживающий, точно послушник из народа. Тем паче что младые годы его и впрямь были полны и тяжёлого труда, но и покойного, мирного созидания в церковных стенах. Ставши царём, великим владыкой, он всё ещё находил утешение в службе Господу. Откинувши всякую гордыню, сложив злато и меха, Иоанн, будучи простым смертным, греховным, подметал собор, внимая тихим песнопениям.

Подле него мерно ступал скромный старец Филипп, снимая талый воск, что громоздился капля за каплей. Царь и священник в безмолвии несли службу свою, пока Иоанн не остановился. Он глядел на духовного отца своего, точно ожидая, как тот даст ответ, наставление, хоть слово утешения, но того не наставало.

– Зачем же ты супротив меня? – тихо вопрошал владыка.

– Не был и не буду никогда я супротив тебя, Иоанн. Но зачем же ты против народа своего, вверенного тебе самим Спасителем? – молвил Филипп.

Иоанн тяжело вздохнул, в мольбе возводя очи к высоким куполам.

– Мне не знать твоего креста, – это признание, верно, далось тяжело государю. – Тебе не ведать моего. Не трогай мою братию, и она не тронет тебя. Церковь осиротела. Прими же чадо отвергнутое. Это твой крест. Прими его. И дай зарок молчать об опричнине. Я пришёл к тебе как раб, как послушник и прошу