И единственный щит

Понимая всю нелепость характеристики Эстер Маркиш, ее сын Шимон делает попытку выправить положение. Рядом со словом «ширма» появляется слово «щит». Ширма-щит будто бы меняет дело и выводит Эренбурга из-под прямого удара, удара неприличного и недостойного, удара, как говорится, ниже пояса, прямолинейного и весьма провинциального. Ничего не понимая в задачах, которые ставил перед собой Эренбург, не зная подробно его биографии, в том числе и потаенной, закрытой от чужих глаз, биографии, скрытой в различных досье, ничего не понимая в ситуации, которая складывалась вокруг Эренбурга, Шимон Маркиш не снимает напряжения, не устраняет возникшего неприятного привкуса и не затушевывает напрашивающихся и весьма законных вопросов, отчасти и личного порядка. Сверх того, словесный инструментарий, который использует Шимон Маркиш, вызывает ряд ассоциаций, бросающих тень на поступки Эренбурга. «Эренбург был в руководстве Еврейского антифашистского комитета с самого начала его существования (правда, и вышел из него своевременно — до убийства Михоэлса)», — заключает один из невинных, на первый — невнимательный — взгляд, пассажей Шимон Маркиш.

Но что имеет в виду автор очерка? Своевременно — это как? Случайно? По подсказке? По наитию? Предвидя скорый и кровавый конец членов комитета? В надежде на одобрение Сталина? Органов госбезопасности? Михаила Суслова? Жданова? Маленкова? Или из нежелания участвовать в постоянно возникающих спорах и внутрикомитетской борьбе? Быть может, по иным причинам, нам неведомым?

Шимон Перец[5] не раскрывает тайного смысла сакраментального слова. Возможно, он и сам не придает ему значения. Он лишь напоминает нам — впрочем, одновременно протестуя против кровавого навета на Эренбурга, — что в те отчаянные месяцы, когда палачи терзали ни в чем не повинных советских литераторов, переводчиков, общественных деятелей и ученых, Эренбург получил Ленинскую международную премию мира. А когда убивали Бориса Пильняка и травили Анну Ахматову, что происходило с Давидом Гофштейном, например, или Борисом Пастернаком? А когда издевались над Борисом Пастернаком, что происходило с Вениамином Кавериным? Речь в последнем случае идет о более легких вегетарианских временах.

Таким же образом можно и нужно констатировать, что весь ЕАК, да и другие живущие в Советском Союзе люди — евреи и неевреи — получали ордена и медали, зарплаты и путевки, гонорары и премии, командировки, в том числе и за рубеж, когда расстреливали честных партийцев, раскулачивали трудолюбивых крестьян, морили голодом рабочих, грабили до смерти — до двух-трех обмолотов — Украину, заключали пакт о ненападении с Гитлером, а до того по фюрерской подсказке срезали головку командирских кадров РККА, а затем и послали в лагеря высший и средний комсостав, а после начала войны в Свердловске прислонили к расстрельной станке нескольких Героев Советского Союза в чине генералов. Что делали все мы, наши отцы и деды, когда совершались десятки государственных актов, от которых стынет кровь в жилах? Чем был весь наш народ — ширмой, щитом, стенкой, занавесом?

Что тогда говорить людям — таким, как я, — родители и родственники которых попали под сталинский молот в эпоху, когда интеллектуалы Москвы, не зная еврейского языка, все-таки посещали ГОСЕТ и аплодировали Михоэлсу и Зускину, а упомянутые в приговоре еврейские поэты и прозаики раздавали автографы на свежих, пахнущих типографской краской книгах? Да, что говорить таким людям, как я? Я не называю награжденных и заслуженно отмеченных, пока остающихся в живых, «ширмами» для своего времени — и не только потому, что их в роковой час уничтожили.

Провинциальный, частный и раздраженно-поверхностный взгляд при столкновении с глубинным и серьезным явлением мирового масштаба, каким явилось сталинское насилие и террор, безошибочно обнажает антиисторическую низменную природу, за-данность и неблаговидную цель сомнительных утверждений. Все это я пишу с сожалением. Неприятно вступать в полемику по столь ясному и не требующему комментариев поводу.

Куда девать трупы?

Еще до окончания войны, когда аппаратчики из ЦК ВКП(б) тайно чинили препятствия изданию «Черной книги», Эренбург сказал, что авторами ее являются по сути немцы. Мысль лишь на первый взгляд парадоксальная. Немцы писали текст кровью, основательно и даже неторопливо, несмотря на катастрофические военные обстоятельства. Создается впечатление, что в какой-то момент, когда Гитлеру стало ясно, что основные цели войны не будут достигнуты, значительные силы нацисты отвлекли на методичное уничтожение еврейской массы населения и на Западе, и на Востоке. Французских евреев депортировали в концлагеря на территории Польши и Белоруссии, в то время как железные дороги были до отказа забиты разного рода эшелонами с воинскими грузами, техникой и солдатами. Эта акция имела различные аспекты. Один из них — стремление еврейскими смертями повязать не только шайку нацистских преступников, генералитет и офицерство, но и остальной народ, на глазах которого все и происходило. Он, народ, был полностью осведомлен о действиях властей. Идея в будущем, как мы видим теперь, достаточно плодоносная.

Фюрер и Геббельс, Гиммлер и Мюллер, ощущая петлю на шее, перестали заботиться о ликвидации улик. Попытка избавиться от трупов, например в Бабьем Яру, предпринятая под руководством бригаденфюрера Томаса и начальника специальной зондеркоманды-1005 Пауля Блобеля, — из последних акций такого рода, которая привела лишь к частичному успеху. Однако борьбу с трупами легче организовать, чем борьбу с памятью. В великолепном фильме «Нюрнбергский процесс» безымянный военный преступник в столовой, отодвинув алюминиевую миску и что-то дожевывая, говорит, что именно трупы узников стали неразрешимой проблемой. Но это не совсем верно. Неразрешимой проблемой нацизма стала память, которую не удавалось убить и захоронить.

Или сжечь в крематории.

Что делать с памятью?

Борьбу с памятью нацисты проиграли, и ничто — никакие позднейшие ухищрения и отрицание очевидного — не смогло им помочь. Память зеркально отразила то, что совершили немцы. Авторы «Черной книги» действительно немцы, но созданный документальный эпос есть книга отражения, точного — обладающего глубиной, цветом, динамикой. В ней, в книге, бьется жизнь, она наполнена жизнью, хотя она посвящена смерти. Очень важно понять сказанное. Правдивость не позволит ей умереть, превратиться в справочник, словарь, энциклопедию. Каждый, кто жил в те годы, найдет в «Черной книге» нечто и для себя, нечто свое, связанное с ним, его семьей и друзьями.

Свиток воспоминаний

Я ничем не отличаюсь от остальных людей, которых ранила «Черная книга». Трижды я почувствовал, что немецкая пуля летит прямо в сердце. Я жил в Киеве в предвоенную пору. Все знакомо в пропитанных мучениями строках о Бабьем Яре. Название рынка в конце Крещатика — Бессарабка. Ранним утром 22 июня мы с матерью покупали здесь свежесрезанные пионы, с каплями росы на лепестках, а потом стояли на углу улицы Ленина напротив оперного театра, пропуская вереницу машин «скорой помощи», мчавшуюся по Короленко к Фуникулеру. На Саксаганского жили родственники, исчезнувшие потом в Бабьем Яру. Путешествие по Красноармейской улице в гости к двоюродному брату Вите — любимое занятие. Через каждые сто-двести метров летом продавалось «эскимо» и за копейку в граненый стакан наливали прозрачную, шипучую, холодную и острую, как днепровский ветерок, газированную воду. За четыре копейки продавщица сажала на стакан янтарную или розовую корону пузырчатой пены, и солнце отражалось в покрытых прозрачными куполками ячейках.