Расчеты большевиков на поддержку со стороны гарнизона не оправдались. Планы захватить арсеналы с оружием и пушки провалились.

Уже на третий день было ясно, что восстание обречено на провал. Хотя ленинская армия и проявляла геройство, но это было геройство отчаяния. Около недели брошенные на убой рабочие сопротивлялись и умирали ради жестокого и бессмысленного опыта гражданской войны, такой же никому не нужной, какой была японская авантюра. Усмиряли жестоко и беспощадно, громили из пушек дома, фабрики, склады. Прохоровскую мануфактуру, в которой укрылась, как в последней крепости, горсточка смельчаков, превратили в развалины.

Остряки называли этот разгром ленинской армии «нашей первой победой после Мукдена».

Максим Горький первым бежал за границу, в прекрасную Италию, и поселился на острове Капри[644]. Там же очутились и все будущие знаменитости большевизма с Лениным во главе.

Савва Тимофеевич Морозов застрелился.

Эта победа на внутреннем фронте, понизив революционный пафос рабочих и вообще всей революции, сильно подняла бодрость духа в царе, правительстве и в придворных сферах, а с другой стороны, испугала еще более тех, кто стоял за союз с революционерами, называя их «друзьями слева»…

Вооруженное восстание кончилось, и началась расправа карательных экспедиций, которые не утруждали себя разбором правых и виноватых…

Так печально кончился первый опыт социальной революции большевиков.

После Нового года Павел Николаевич получил из Москвы письмо от Наташи. Она писала, что Петр убит во время восстания: он командовал эскадроном и при взятии одной из баррикад был тяжело ранен и на другой день скончался, не приходя в сознание.

Павел Николаевич все-таки всплакнул потихоньку: когда-то любимый сын!

От Леночки он скрыл это письмо, но сам частенько его перечитывал и впадал в печальные размышления:

— Брат Митя погиб на одной стороне, родной сын — на другой… Что-то жизнь готовит для последнего в роде Кудышевых, для Женьки?

Павлу же Николаевичу жизнь не давала опомниться: приближались выборы в Первую Государственную думу[645], куда он тайно мечтал пройти… Некогда горевать и даже некогда отдыхать.

Как бы то ни было, а парламент завоеван. Пусть это парламент ублюдочный, но…

— Но мы еще повоюем!

XII

Если обе столицы и крупные центры пережили хотя и сильно укороченный «медовый месяц» конституции, то необъятная провинция не испытала и этой мимолетной радости. Там конституция началась прямо с крутых расправ над «незыблемыми основами» дарованных царем свобод…

Конечно, в глухих местах провинции у жителей среднего просвещения получилось очень превратное суждение о благах конституции. Так было, например, в Алатыре:

— Черт с ней, с этой проклятой конституцией! Чтоб ей лопнуть, окаянной! — кричали на всех перекрестках улиц после скандала с надзирателем, окончившегося убийством ни в чем не повинного мальчика.

Почесывали в затылках и наши знакомые купцы Тыркин и Ананькин, на торговом деле которых и революция, и конституция отразились только огромными убытками.

Даже такой инстинктивный либерал, издавна тяготевший к передовым идеям, каким был капитан «Стрелы» Ваня Ананькин, после того как высидел три месяца под арестом за участие в «алатырской демонстрации», сопровождавшейся обезоружением полицейского надзирателя, потерял аппетит к свободам:

— А ну ее, эту конституцию, ко псу под хвост!

Конституционная партия Симбирской губернии, над организацией которой так много потрудился Павел Николаевич, и, казалось, с таким успехом, тоже дала трещину по самой середине. Она раскололась на левую и правую. Правая заподозрила левую в тайном республиканизме и начала постройку новой партии «октябристов»[646], которые не прочь были получить парламент, но при полном сохранении самодержавия.

Павел Николаевич, оставшийся лидером левой половины, лез из кожи вон, чтобы склеить трещину и доказать, что «нельзя совместить несовместимое», но даже в прежних друзьях и единомышленниках встречал отпор.

У обеих сторон были свои доводы весьма существенного характера, и потому споры не приводили ни к каким результатам.

— Кто создал Великую Российскую Империю? Монархия. Если бы царь Иван Грозный не взял в кулак боярство и превратил бы боярскую думу из совещательной в парламентарную, Великой России не было бы. Если бы Петр Великий вздумал устроить парламент, то есть вашу конституцию, Россию давно бы сожрали иноземцы. Нужна была самодержавная палка. В России 35 процентов всяких инородцев. Они вам покажут теперь конституцию! Нет, нет, Павел Николаевич! Ваша конституция имеет скрытое намерение превратиться в республику… Кто сказал «а», тот непременно должен будет сказать и «б», а для Российской империи республика — гибель, ибо тогда империю развалят и поделят соседи, давно мечтающие свалить вместе с самодержавием и самую Россию!

— Вы просто испуганы громом московских пушек! Кто же толкнул Россию в омут революции, как не ваше самодержавие? Кто создал врагов на всех окраинах, из всех иноплеменников? Кто развил центробежные силы… Я говорю о Польше, Финляндии, Кавказе, Малороссии, о еврействе… Я ничего не имел бы и против самодержавной монархии, если бы мы нашли для управления великой страной великого человека… Ну, своего царя Соломона[647]! Но Соломоны-то ведь остались только в Библии. Для самодержца одной шестой земного шара потребуется гигант всех добродетелей: великий ум, великая сила воли, великая прозорливость и великое благородство души и сердца. Ну где вы по нашим временам обретете такой клад? А ведь иначе — опять сказка про белого бычка! Опять вместо самодержавия — многодержавие и произвол, да произвол не одного самодержца, а многих! Сохрани нас, Господи, от этой сказки про белого бычка! Возьмите эту дурацкую Японскую войну! Ведь при неограниченной монархии мы не будем гарантированы от новых авантюр подобного характера, а ведь эта авантюра из великого и могущественного великана сделала политическое и военное ничтожество! Хорошо, если сядет на престол Соломон, ну а если вместо него — человечек среднего достоинства и добродетелей, у которого на дню семь пятниц и вместо мудрости — одни настроения, пусть даже весьма патриотического свойства. Ведь такой человек под воздействием настроения, которое легко создается льстецами и прохвостами, может в единую минуту, как ребенок капризный, своим подвигом разрушить то, над чем трудились люди в течение столетий! А кроме того, есть еще неизбежный исторический закон. При известных исторических условиях все страны вынуждаются этим законом к изменению форм государственного управления. Почему мы, Россия, должны возвратиться к временам Ивана Грозного? Вот тоже — крестьянский вопрос! В течение двух царствований никакого внимания в эту сторону, а ведь мы сидим на бочке с порохом! Нас ожидает вторичное пришествие Стеньки Разина… Самодержавие все время рубит тот сук, на котором само же сидит!