поразмыслил и решил, что их, должно быть, сломали во время штурма, а после разобрали на камень.

Наконец над красной черепицей крыш замаячила плоская верхушка Толстой Берты.

– Это она? – спросил Вилли. Он остановился, снял берет и вытер пот со лба. Лютнист, похоже, не привык ходить так далеко и быстро уставал.

– Она, – Тил кивнул и поёжился – ему было не по себе. Во владениях Блошиной Канавы он всегда себя чувствовал неуютно, и даже недавнее примирение с Румпелем не прибавляло ему бодрости. Впрочем, сейчас он боялся не столько шайки Отто-Блотто, сколько уцелевших главарей большой Пятёрки. В глубине души Тил даже был рад, что Вилли плохо знает город: опасаясь, что его узнают, он заложил изрядный крюк, чтобы злополучный дом, ещё хранивший следы недавнего пожара, остался в стороне. Поход получился долгим, зато нескучным – Вильям, несмотря на свой акцент и странноватые манеры, оказался интересным собеседником. Он был родом из маленького городка с совершенно непроизносимым названием Страттфорд-на-Эйвоне где-то на юге Британии и, с детства имея склонность к сочинительству, отправился бродить по свету в поисках сюжетов для своих творений, да и вообще, как выразился Вилли, «посмотреть мир».

– А то, на месте сидя, разве много увидишь!

– Ну и много ты повидал? – поинтересовался Телли.

– Всякое бывало, – многозначительно сказал тот.

– Ты что, записываешь всё, что услышишь?

– Да ну, ещё чего, – отмахнулся рифмач. – Таскай потом с собой… Записи мне ни к чему, у меня память хорошая – раз услышу, навек запомню.

– А песню ты сам сложил, которую на рынке пел?

– Какую именно? Я там много чего пел.

– Ну эту… про химер, которые на башне.

– А… Эту – нет.

– А про змею?

– И про змею – не я, – погрустнел тот.

– А ты что сочиняешь?

– Да я песни не люблю. Только обрабатываю те, которые услышал. А вообще я пьесы сочинять мечтаю. Сонеты… Это стихи такие, – пояснил он, видя недоумение собеседника. – Про любовь.

– А, – кивнул Телли. – Понятно. Похабные стишки.

– Ничего тебе не понятно! – рассердился бард, топорща свои узкие, подбритые по местной моде усики. – Это высокий штиль! Это настоящее искусство. Вот, послушай!

Вилли огляделся, увидел у стены полуразломанную бочку, проворно на неё вскарабкался, отбросил за спину край плаща и, воздев руку к небесам, завыл дурным голосом:

Косматый Пирр, тот, чьё оружье чёрно,

Как мысль его, и ночи той подобно,

Когда в зловещем он лежал коне, —

Свой мрачный облик ныне изукрасил

Ещё страшней финифтью, ныне он —

Сплошная червлень; весь расцвечен кровью

Мужей и жён, сынов и дочерей,

Запёкшейся от раскалённых улиц,

Что льют… [27]

– Хватит, хватит! – закричал Телли, с испугом замечая, что редкие прохожие уже косятся на поэта и замедляют шаг. – Слазь оттуда, люди ж смотрят!

– Я так и знал, что ты не поймёшь, – с горечью сказал Вильям. С бочки, однако, слезать не спешил. – А люди… Что мне люди! Черни не дано понять искусство высшее такое! Им подавай чего-нибудь другое…

Не договорив, он потянул из-за спины свою лютню, которую, после того, как Олле чуть её не разбил, решил повсюду носить с собой. Народ помаленьку начал собирался возле бочки.

– Почтеннейшая публика! – провозгласил Вильям. – Послушайте балладу о приключеньях доблестного рыцаря сэра Джона де Борна, который был весёлый малый, но большой любитель выпить и подраться, не говоря уже о прочем, ездил в Палестину и вернулся невредимый…

– Хорош трепаться! – донеслось из толпы. – Музыку давай!

Вилли ударил по струнам:

Сэр Джон де Борн был рыцарь славный,

И в доблести не многим равный.

Он резво лез в любой скандал,

Как всякий честный феодал.

Притом он обожал скандалы,

Как все честные феодалы.

И при дворе он был в чести

И даже не урод почти.

Владел он замком величавым,

Овеянным столетней славой,

А та, что рухнула, стена,

Была не очень и нужна.

Соседних рыцарей встречая

И аккуратно побеждая,

Он шлем подолгу не снимал —

Под ним он синяки скрывал.

Вокруг красотки увивались

И на турнирах умилялись,

Как он не покладая рук

Рубил в капусту всех вокруг!

Однажды он и сам влюбился

И в гости к даме заявился,

И, сдерживая страсти пыл,

В себя немало пива влил.

Игриво щёлкая зубами,

Он песню пел прекрасной даме,

Аккомпанируя себе

На барабане и трубе,

Но сей шедевр пропал напрасно.

Сэр Джон расстроен был ужасно,

А дама честь свою блюла

И на ухо туга была.

Когда же страсти отгорели

(И, кстати, бочки опустели),

Сэр Джон де Борн побрёл домой,

Поникнув гордой головой.

А раз, до чёртиков напившись,

В кольчугу с лязгом облачившись,

Сэр Джон, пыхтя, в седло полез —

На подвиги попутал бес.

Но зря в окрестностях знакомых

Искал он львов или драконов,

Он географии не знал,

А стало быть, не там искал.

– Вот в результате он и рванул в Палестину! – не переставая играть, объявил Вильям под хохот слушателей. – Тут должен быть ещё куплет, но я его пока не придумал. В общем, его там поймали.

– Кто поймал? Драконы? – выкрикнул кто-то.

– Да нет, сарацины!

Он, правда, долго отбивался

И матом яростно ругался,

Но сарацинские ребята

Не знали аглицкаго мата!

В глуши, во мраке заточенья,

Он ел вишнёвое варенье

И косточками в тех плевал,

Кто дверь темницы открывал! [28]

Лютня тренькнула в последний раз, Вилли с достоинством поклонился, забросил её за спину и, спрыгнув с бочки, деловито направился прочь.

– Эй, рифмач! – окликнули его. – А дальше что?

Вилли обернулся на ходу и картинно развёл руками:

– Не обессудьте, господа хорошие, а только больше нету. Как-нибудь в другой раз. Пошли, Тил, и так задержались.

– А кто задержал-то! – проворчал тот. – Ишь, распелся… певчий дрозд.

– Певчий дрозд? – задумался Вильям. – Зингдроссель… Гм. Не так уж плохо.

– О чём это ты?

– Поэту нужно звучное имя,