— Боюсь, что они все-таки нездорового свойства, — признался американец. — И совсем не уверен, что едва ли не столь нездорового, как колдовство. Но, как бы там ни было, нужно сказать одно: все это наверняка интересно. — Чуть подумав, Чейз добавил: — Не знаю, вышел бы из вас удачливый преступник, но прекрасный писатель — несомненно.

— Я сталкиваюсь только с реальными событиями, — ответил отец Браун. — Однако иногда труднее выдумать что-то реальное, нежели вымышленное.

— В особенности, — добавил Чейз, — если речь идет о громких преступлениях.

— Куда тяжелее придумать мелкое преступление, нежели громкое, — возразил священник.

— Не совсем вас понимаю, — замялся Чейз.

— Я веду речь о банальных и распространенных преступлениях вроде кражи драгоценностей, — пояснил отец Браун. — К примеру, дела о похищении изумрудного ожерелья, рубина Меру или искусственных золотых рыбок. Трудность этих дел в том, что нужно ограничить свое мышление. Заносчивые аферисты-интеллектуалы, рассуждающие о высоких материях, не совершают таких явных проступков. Я был уверен, что Пророк не украл рубин, а Граф не стащил золотых рыбок, хотя человек вроде Бэнкса легко мог стянуть изумруды. Для них драгоценный камень — лишь кусок стекла, а смотреть сквозь стекло они умеют. А для маленьких людей, обывателей он — меновая денежная ценность.

Для таких дел нужен ограниченный ум. Сузить мышление ужасно трудно, так же, как и навести резкость в постоянно рыскающем объективе фотоаппарата. Но кое-какие вещи помогают, бросая свет на тайну. Например, ограниченным умом всегда обладает тот, кто хвастает, что «вывел на чистую воду» лжечародеев и псевдознахарей. Этот субъект из тех, кто «насквозь видит» бродяг и подлавливает их на вранье. Смею заметить, что иногда это довольно неприятная обязанность и почти всегда — необычайно низменное удовольствие. Когда я осознал, что такое ограниченный ум, то понял, где его искать. В человеке, который пытался разоблачить Пророка — именно он украл рубин. В том, кто насмехался над мистическими фантазиями его сестры — именно он стащил изумруды. Такие люди всегда падки на драгоценные побрякушки, они никогда не поднимутся, подобно аферистам-интеллектуалам, до презрения к ним. Преступники с узким мышлением всегда абсолютно заурядны. И становятся преступниками в силу своей совершенной заурядности.

Однако на то, чтобы сделаться столь топорным субъектом, уходит масса времени. Чтобы стать заурядным, требуется незаурядное воображение. Жаждать сущую безделицу с той же страстью, как все блага земные. Но получиться может… Можно вплотную к этому приблизиться. Начните думать, что вы — жадный ребенок, мечтайте, как бы вы могли украсть в лавке конфету, какую именно конфету вам хотелось бы украсть… Затем отбросьте детскую поэтику, выключите волшебный свет, озарявший кондитерскую, представьте, что вы прекрасно знаете мир и меновую стоимость конфет… Сожмите ум, как фокус объектива… Конфета обретает форму, становится все яснее и четче… И внезапно — вот оно!

Отец Браун говорил так, словно его осенило видение. Грэндисон Чейз все так же хмурил лоб, зачарованно глядя на священника. Нужно признаться, что в какой-то момент на его озадаченном лице мелькнула тревога. Казалось, что потрясение от первой странной исповеди святого отца еще не улеглось, словно в комнате продолжали рокотать отголоски грома. В глубине души он твердил себе, что ошибка обусловлена мимолетным помутнением рассудка. Что отец Браун, конечно, не может быть чудовищем и жестоким убийцей, каким Чейз всего лишь на мгновение его представил. Но все ли в порядке с этим человеком, который так спокойно рассуждал о том, что он убийца? Возможно ли, что священник немного не в себе?

— Не кажется ли вам, — вдруг спросил он, — что ваши утверждения о попытках влезть в шкуру преступника могут сделать человека снисходительным к преступлениям?

Отец Браун сел прямо и отрывисто заговорил:

— Я знаю, что все обстоит как раз наоборот. Это решает проблему греха и времени его совершения. И дает возможность покаяться заранее.

В воздухе повисло молчание. Американец смотрел на высокую крутую крышу, нависавшую над доброй половиной дворика. Хозяин, не шевелясь, глядел на огонь. Снова раздался голос священника, но звучал он иначе, как будто откуда-то снизу.

— Есть два способа отвратить дьявола, — произнес он, — и разница между ними являет собой глубочайшее противоречие в современной религии. Первый — ужасаться ему, потому что он далеко. Второй — потому что он близко. Ни одна добродетель и ни один порок так друг от друга не далеки, как эти две стези.

Ему не ответили, и он продолжал так же веско, будто ронял слова, как капли расплавленного свинца:

— Вы можете считать преступление ужасным, потому что никогда бы не смогли его совершить. Я называю его ужасным, потому что смог бы. Вы думаете о нем, как об извержении Везувия, однако оно не так ужасно, как если бы загорелся этот дом. Если бы здесь внезапно появился преступник…

— Если бы тут внезапно появился преступник, — с улыбкой сказал Чейз, — то вы, по-моему, были бы с ним чрезмерно снисходительны. Вы бы наверняка начали ему говорить, что вы сами преступник, и объяснять, что для него совершенно естественно обчистить карманы отца или перерезать глотку матери. Откровенно говоря, это нелогично. Думаю, куда логичнее заявить, что ни один преступник никогда не исправится. Достаточно легко теоретизировать и строить гипотезы, но ведь все мы знаем, что говорим на ветер. Сидя в милом и уютном доме мсье Дюрока, уверенные в своей добропорядочности и прочем, мы театрально щекочем себе нервы разговорами о ворах, убийцах и загадках их душ. Однако те, кому приходится иметь дело с настоящими ворами и убийцами, вынуждены обращаться с ними совершенно по-другому. Мы в полной безопасности сидим у огня и знаем, что дом не горит. Мы знаем, что здесь нет преступников.

И тут мсье Дюрок, которого упомянул американец, медленно поднялся от так называемого огня, и его огромная тень, казалось, заслонила все вокруг, став темнее даже ночного неба у них над головами.

— Здесь есть преступник, — проговорил он, — и это я. Я — Фламбо, и за мной по-прежнему охотится полиция обоих полушарий.

Американец продолжал смотреть на него застывшим сверкающим взглядом, не в силах ни шевельнуться, ни выговорить хоть слово.

— В моем признании нет ничего мистического, метафорического или искупительного, — продолжал Фламбо. — Двадцать лет я крал вот этими руками, двадцать лет я бегал от полиции вот этими ногами. Надеюсь, вы признаете, что мои деяния были осмысленными. Надеюсь, вы признаете, что судившие и ловившие меня действительно боролись с преступниками. Думаете, я не знаю, как они хулили и осуждали преступников? Разве я не слушал проповеди праведников и не видел холодных глаз уважаемых граждан? Разве меня не поучали и не наставляли высоким и пафосным слогом? Разве не спрашивали, как можно кому-то так низко пасть, не говорили, что ни один достойный человек и помыслить не может о том, чтобы погрузиться в такую бездну порока? Вы думаете, все эти речи вызывали у меня что-то кроме смеха? Только мой друг сообщил мне, что знает, почему я краду. И с того дня я не украл ни гроша.