Зачем сейчас, в 1961 году, Евгений Евтушенко вернулся к этой теме?

Может быть, он вспомнил о Бабьем Яре, чтобы предостеречь мир от фашизма? Может быть, он не смог молчать, услышав истеричные вопли западногерманских реваншистских ублюдков? А может быть, он хочет напомнить некоторым своим сверстникам и сверстницам о доблестях, о подвиге, о славе и о великих жертвах отцов?..

Ничего подобного. Стоя над крутым обрывом Бабьего Яра, молодой советский литератор нашел здесь лишь тему для стихов об антисемитизме! И думая сегодня о погибших людях – «расстрелянный старик», «расстрелянный ребенок», – он думал лишь о том, что они – евреи. Это для него оказалось самым важным, самым главным, самым животрепещущим!..

Сейчас дружба наших народов крепка и монолитна, как никогда. Почему же сейчас редколлегия всесоюзной писательской газеты позволяет Евтушенко оскорблять торжество ленинской национальной политики такими сопоставлениями и «напоминаниями», которые иначе как провокационные расценить невозможно? Во имя чего надрывается сейчас Евтушенко, силясь перекричать победный гул нашей трудовой жизни, многоголосье сложных международных дел, к которому явственно подмешиваются глухие подземные толчки новых ядерных испытаний?..

Важно, что источник той нестерпимой фальши, которой пронизан его «Бабий Яр» – очевидное отступление от коммунистической идеологии на позиции идеологии буржуазного толка496.

Я, – вспоминает Евтушенко, – решил обратиться к самому Шолохову, попросить его, чтобы он не позволял шовинистам и антисемитам пользоваться его именем. Я позвонил ему в Вешенскую. Телефонную трубку взял его секретарь, но потом все-таки Шолохов подошел сам и, хотя мы не были лично знакомы, приветствовал меня весело, по-дружески:

– А, мой любимый поэт. Ну что, заедают тебя антисемиты? Держись, казак, – атаманом будешь…

Окрыленный таким неожиданно теплым непринужденным тоном да еще и тем, что Шолохов был в курсе моих дел, я попросил разрешения приехать. Шолохов радушно пригласил меня.

говорил исключительно в третьем лице.

– Хорошо, что приехал. Михал Александрович давно за тобой следит. Ты у нас талантище. Бывает, конечно, тебя заносит. Ну да это дело молодое. Что, брат, заели тебя наши гужееды за «Бабий Яр»? Михал Александрович все знает. Ты не беспокойся – Михал Александрович сам черносотенцев не любит. Сильные ты написал стихи, нужные…

Тут я воспрял духом. Мне уже чуть ли не виделась статья Шолохова в «Правде» против антисемитизма, выступление Шолохова на съезде партии в защиту моего «Бабьего Яра»…

И вдруг Шолохов перегнулся ко мне через стол и, понизив голос, быстро, с одобряющей и одновременно опекающе-журящей деловитостью спросил:

– То, что ты написал «Бабий Яр», – это, конечно, похвально. А вот зачем напечатал и подставился? Слышал, слышал Михал Александрович, какие у вас в Москве вечера поэзии. Яблоку негде упасть. Конная милиция. Да когда же и шуметь, если не в молодости!

– Мы вас приглашаем, – сказал я, уже рисуя в своем воображении романтическую картину: автор «Тихого Дона» с умиленными слезами слушает Ахмадулину, Окуджаву, Вознесенского, Евтушенко, пожимает заляпанную гипсом и глиной лапищу Эрнста Неизвестного, с задумчивым восторгом крутит седой ус перед картинами Олега Целкова, подписывает коллективное письмо в защиту советского джаза… (Е. Евтушенко. Волчий паспорт. С. 351–355).

Мне очень хотелось, – говорил автор по радио, – чтобы она была закончена к XXII съезду Коммунистической партии Советского Союза. И мне это сделать удалось – мне удалось закончить Симфонию к этой исторической дате в жизни нашей Родины.