Сыскного приказа. Но даже в те редкие минуты, когда он представал перед царёвыми очами, Борис слушал вполуха, будто Семён Никитич не о людях говорил, а о щеглах, сетью словленных в подмосковной царёвой вотчине.

О войске же, стоящем под Кромами, Борис, казалось, и вовсе забыл. Все бумаги отписывал воеводе Фёдору Ивановичу Мстиславскому печатник Татищев. И медленно, как за уздцы плохую лошадёнку, тянуло их через приказы крапивное семя. Ну, да с этими всё было ясно — здесь никогда не торопились. А надо было остеречься царю Борису.

Под Кромами вершилось худое.

Печатник Игнатий Татищев получил неожиданную весть из Польши. Какими дорогами она до Москвы дошла — ведомо было только печатнику. Известно: приказ его, Посольский, многих людей за пределами российскими кормил и с того сам кормился, только не золотом или мехами, но товаром не менее ценным — сведениями тайными.

Так и на этот раз сталось.

Игнатий бумагу прочёл и зло, так, что хрустнуло в кулаке, сжал её, однако, помыслив, положил на стол и тщательно разгладил свиток хрупкой ладонью. Посидел, глядя по привычке на шаткий язычок свечи прищуренными глазами да и поднялся от стола.

Через некоторое время он объявился у царёва дядьки. Вошёл, приткнулся на лавку и голосом, выдающим волнение, сказал без околичностей:

— Беда.

Такого, чтобы печатник разволновался, никогда не наблюдалось. Был он всегда ровен, нетороплив и в суждениях осторожен. И вдруг такое:

— Беда.

Царёв дядька от удивления из-за стола приподнялся.

Из польской бумаги стало известно, что присягнувшие мнимому царевичу князья Борис Петрович Татев и Борис Михайлович Лыков тайно, через виленского епископа Войну, ведут переговоры, умышляющие воровство против царя Бориса, с братьями-князьями Голицыными, которые возглавляют в царёвом войске передовой полк.

Услышав это, Семён Никитич кулак всадил в стол.

— Ах, воры, — воскликнул, — воры!

Забегал по палате, не в силах удержать гнев и досаду.

Ещё за год-два до объявления у границ державных мнимого царевича Семён Никитич получил донос, что князь Лыков, сходясь с Голицыными да с князем Борисом Татевым, про царя Бориса рассуждает и умышляет всякое зло. Тогда же Семён Никитич бросился к царю.

— Взять их в железа, — сказал, — пытать. Воровство объявится.

Царь Борис, однако, его удержал.

— Нет, — ответил, — негоже такое.

А сказал Борис так только потому, что Голицыны, хотя были и знатного литовского великокняжеского рода и местничаться могли и с Фёдором Ивановичем Мстиславским, и с Шуйскими, однако силу растеряли и опасности для трона не представляли.

Царь повторил твёрдо:

— Нет.

Дело заглохло, ан вот как себя показали Лыков да Татев и князья Голицыны.

«Я здесь мышей ловлю, — сказал себе царёв дядька, — вешая на столбах лазутчиков Гришкиных да шептунов московских, а волки-то там, в царёвом войске!»

Так или почти так подумал и печатник да и, уперев кулак в стол, положил на него многодумную голову и внимательно уставился на царёва дядьку.

А волки и вправду были в царёвом войске под Кромами.

Братья Голицыны — ах, хитромудрые князья земли российской — в сваре, закипевшей на Москве после смерти Фёдора Ивановича, как и Шуйские, Романовы, Мстиславский, на трон заглядывали, но да тогда их сразу по носу щёлкнули, и они ушли в тень. Но мысль-то, мысль о троне в головах горячих осталась. И сейчас, когда держава вновь зашаталась, честолюбивое вспыхнуло с новой силой в сердцах.

Конь всхрапнул настороженно, повёл головой. Старший из Голицыных, князь Василий, похлопал успокаивающе чёрного как смоль жеребца по шее, чуть придавил тёплые бока шпорами. Жеребец, опасливо приседая на задние ноги, съехал с берега в тёмную ото льда и тающего снега воду, вздохнул, как простонал, и поплыл, высоко поднимая голову. За князем в ручей спустилось ещё трое, на таких же чёрных, как и его жеребец, конях. Со времени Грозного-царя передовой полк сидел на конях чёрной масти.

Через минуту-другую жеребец встал на твёрдое дно и, торопливо, махом — вода, видать, жгла — в несколько прыжков выскочил на высокий берег. Князь, даже не оглянувшись — уверен, знать, был, что спутники не отстанут, — пустил жеребца вдоль густого ельника к видневшейся вдали просеке. Жеребец пошёл сильным ходом. Ветви — и одна, и другая — хлестнули князя Василия по лицу, но он жеребца не сдержал и головы не наклонил. Утопая на всю бабку в тающем, податливом снегу, жеребец вымахнул к просеке. Князь натянул поводья. Повернулся к скакавшим следом, вскинул руку. Те начали осаживать коней и, остановившись, но не спешиваясь, ввели коней в ельник и застыли в ожидании.

Светало. В просеке, затенённой высокими деревьями, был тот сырой зелёный сумрак, который даже и после того, как взойдёт солнце, стоит в еловом лесу. Но ветер, ровно и глухо гудевший меж высокими вершинами елей, развалил густой их шатёр, и в просеке просветлело так, что лицо князя отчётливо выступило из сумрака. Высокий лоб, выглядывающий из-под бобровой шапки, чётко рисованные губы, узкие скулы, хорошо очерченный подбородок — всё выказывало, что слабости князь не допустит, ежели ему придётся переступить даже через то, что для иного могло бы стать непреодолимой преградой. И только рука князя, лежащая на луке седла, не по-мужски узкокостная и нервная, говорила, что не хватает в нём силы. Той силы, которая, питая и поддерживая волю и целеустремлённость, позволяет человеку совершить задуманное. Ну, да об том судить трудно, так как давно сказано: «Которая рука крест кладёт, та и нож точит».

Ветер смягчился, и вновь спустившийся зелёный сумрак затенил просеку, однако можно было приметить, что князь в ожидании, и в ожидании напряжённом и волнующем его.

За день до этого странного похода Василия Голицына в ельник, отстоящий от стана российского войска на добрых два десятка вёрст, видели его у главного воеводы Фёдора Ивановича Мстиславского. Но да что в этом удивительного — один воевода к другому прискакал? Ан удивительное было. Ну хотя бы то, что у Мстиславского князь Василий бывал только тогда, когда его непременно призывали. А тут явился незваным. Другое — прискакал он с пустяковой просьбой, на разрешение которой не след и своё время, и силы коня тратить. Было и третье — прежде чем объявиться у избы, где стоял Фёдор Иванович, князь Василий, почитай, весь российский боевой стан обскакал, да притом всё приглядывался, приглядывался окрест.

Зимой, когда холода держались и снег, хотя и худо-бедно, но прикрывал разбитые дороги, канавы, нарытые вдоль и поперёк землянки, сваленный невесть для чего лес, — в стане как-никак, но ещё был какой-то порядок. Ныне, когда подули южные ветры и снег начал оседать и таять, неразбериха и неустроенность вылезли наружу.