стене, как это нередко бывает во многих старинных башнях. Но куда эта лестница выводит? Должно быть, в какое-нибудь подземелье. Отважится ли преступник выйти из своего укрытия, пока мы здесь? Если он, хотя была темная ночь и мы хранили полное безмолвие, все же почуял врагов, то рискнет ли он высунуть нос наружу, догадываясь, что мы подстерегаем его повсюду?

— Вряд ли, — заявил Маркас. — Надо придумать способ поскорее взобраться наверх. Да вот и способ!

Он указал на почерневшую от огня балку футов в двадцать длиною, которая на головокружительной высоте соединяла башню с чердаком соседнего строения. В том месте, где балка примыкала к башне, образовалась широкая трещина из-за того, что часть башенной стены обвалилась. Маркасу показалось, что он видит в этой трещине каменные ступеньки в стене, которая, кстати, обладала достаточной толщиною. В другое время крысолов ни за что не отважился бы пройти по балке, и отнюдь не потому, что она была слишком тонка и расположена на большой высоте: ведь он привык к таким опасным «прогулкам», как он их называл; но балка обуглилась и настолько обгорела посредине, что невозможно было определить, выдержит ли она человека, если даже человек этот столь ловок и невесом, как мой славный сержант. До сих пор не стоило еще рисковать жизнью, пытаясь пройти по балке; но теперь это стало необходимо, и Маркас ни минуты не колебался. Меня не было рядом, когда он принял это решение, — я любой ценой воспрепятствовал бы ему. Но я узнал о затее Маркаса, лишь увидев его уже на середине балки, в том месте, где обожженное дерево превратилось, быть может, в уголь. Как передать, что я испытал, глядя, как мой верный друг балансирует в воздухе и все же неторопливо продвигается к цели? Барсук семенил впереди своего хозяина с таким спокойствием, словно выслеживал среди стогов сена куниц и сурков. Занимался день, и на сером небе вырисовывался тонкий силуэт нашего идальго, скромно и горделиво шествовавшего к своей цели. Я закрыл лицо руками. Мне показалось, будто я слышу треск злосчастной балки, но я сдержал крик ужаса, боясь испугать Маркаса в этот грозный и решительный миг. Однако, когда из башни раздались два выстрела, я невольно вскрикнул и поднял голову. Первая пуля сбила шляпу с головы Маркаса, вторая скользнула по его плечу. Он остановился.

— Цел! — крикнул он.

И, бесстрашно бросившись вперед, Маркас бегом преодолел остальную часть воздушного моста. Сквозь трещину он проник в башню и стал спускаться по лестнице, крича:

— За мной, друзья! Балка выдержит.

Тотчас же пятеро смельчаков, сопровождавших сержанта, ступили на балку и на четвереньках один за другим добрались до башни. Когда первый из них достиг чердака, где скрывался Антуан де Мопра, то увидел, как Маркас, упоенный успехом и, видно, забывший, что его задача — захватить врага живьем, собирался уже проткнуть Антуана своей длинной рапирой, точно ласку. Но мнимый траппист был опасным противником. Вырвав оружие из рук сержанта, он повалил его на землю и задушил бы, если бы на него не набросились сзади. Преступник отчаянно боролся с тремя напавшими на него стражниками, и только когда подоспели еще двое, они все вместе наконец его осилили. Поняв, что все пропало, Антуан перестал сопротивляться и дал связать себе руки; затем, сопровождаемый стражниками и Маркасом, он спустился по лестнице, которая вела в глубь высохшего колодца, находившегося посреди башни. Обычно Антуан спускался в этот колодец и выбирался из него при помощи лесенки, которую ему подавала жена арендатора, затем она убирала и прятала ее. Обрадованный, я бросился в объятия сержанта.

— Пустяки, — проговорил он, — это меня позабавило. Я теперь вижу, что ноги у меня еще крепкие, а голова ясная. Эхе-хе, старый сержант, — прибавил он, глядя на свою ногу, — старый идальго, старый крысолов, теперь уж никто больше не будет потешаться над твоими икрами!

XXIX

Если бы Антуан де Мопра был человек смелый, он мог бы сыграть со мной дурную шутку, объявив себя очевидцем якобы совершенного мною покушения на Эдме. Прежние его преступления служили более чем достаточной причиной для того, чтобы скрываться, и Антуан мог бы сказать, что именно поэтому он окружал себя тайной и молчал о происшествии у башни Газо. В мою пользу говорили одни только свидетельские показания Пасьянса. Достаточно ли будет их для моего оправдания? Ведь столько других свидетелей, даже друзья, даже Эдме, не отрицали, что у меня неистовый нрав, и тем самым их показания были направлены против меня, делали вероятным мое преступление.

Однако Антуан, на словах самый наглый из всех Мопра Душегубов, на деле был самым трусливым. Едва попав в руки правосудия, он тотчас во всем повинился, еще не зная даже, что брат отступился от него.

Позднее, на судебных заседаниях, носивших скандальный характер, братья самым низким образом сваливали вину один на другого. Траппист, как обычно, прибегавший к лицемерию, хладнокровно предоставил убийцу его судьбе и упорно защищался от обвинения в том, что он когда-либо подстрекал брата совершить преступление; Антуан же, доведенный до отчаяния, обвинял Жана в самых ужасных злодеяниях, в частности — в отравлении моей матери и матери Эдме: обе они умерли в страшных муках, одна вслед за другой. Жан де Мопра, утверждал он, был мастер изготовлять яды; искусно меняя обличье, он проникал в дома и подмешивал отраву в пищу. Антуан заявил, что в день, когда Эдме была обманом завлечена в Рош-Мопра, Жан собрал всех братьев, дабы обсудить с ними способ, как лучше избавиться от этой наследницы значительного состояния; он будто бы давно уже мечтал прибрать его к рукам и лелеял преступный замысел — уничтожить потомство старого кавалера Юбера де Мопра. Отец Эдме выразил настойчивое желание усыновить меня, и одно это стоило жизни моей матушке. Братья Мопра единодушно хотели избавиться разом и от меня и от Эдме, и Жан уже приготовлял яд, когда стражники, осадив замок, помешали осуществлению этого чудовищного плана. Жан со страхом отвергал эти обвинения, смиренно признавая, что он и без того совершил немало смертных грехов, погрязнув в безверии и разврате, и незачем приписывать ему еще новые. Опираясь лишь на показания Антуана, без дополнительного расследования, суд не мог обвинить Жана де Мопра в этих преступлениях, а провести такое расследование вряд ли удалось бы, тем более что духовенство было слишком влиятельно и слишком заинтересовано в том, чтобы не допустить скандального разоблачения трапписта; вот почему суд снял с Жана де Мопра обвинение