Он сделался раздражительным, утрами вставал с постели мятым и, сидя на кровати, подолгу наблюдал, как мать подметает забросанный его ночными окурками пол.

— Да чего уж, сыночек! — сказала она как-то и вздохнула, — Чего уж так казнить себя? Хорошая жена подворачивалась, да ведь... Богу, видно, не угодил ты чем-то. Всяк тянется повыше, а берет, что ближе... пока другой не схватил наперед...

— Это о чем ты? — спросил он, поводя головой, как во время разговора с отцом. Слова матери еще больше испугали Митьку, обозлили.

— Так об ней же, об Шатровой... Чего, говорю, уж казниться... А с калекой если жить, тоже...

— Замолчи! — гневно оборвал ее Митька....

Прошла еще неделя. И вдруг... Вдруг Иринка сама зашла к Кургановым.

— Ирка! Давно бы так! — воскликнул Митька, чувствуя, как разливается у него где-то внутри торжество. Еще у него мельком пронеслось в сознании: «Надо бы посдержаннее, не ронять себя... Да ладно, чего уж там...»

Но в следующую секунду испарилось это торжество, а его щедрое великодушие обернулось какой-то дурацкой глупостью.

— С Леной плохо, — сказала Иринка от порога, не глядя на Митьку, протирая варежкой дверную скобу. — Она просит тебя... приехать к ней.

В лицо Митьке кинулся жар. Он почувствовал, что сгорает, — от стыда за самого себя. И, столбом торча посреди комнаты, не знал, что ей ответить, молчал.

— Что это еще за Лена? — с холодной неприязнью спросила мать. — Чем это ее Митька утешить может? И почему он должен...

— Вот... именно, — произнес Митька, хотя и не собирался говорить такого. Губы произнесли эти слова сами собой...

Ирина боком ударилась о дверь, выскочила на улицу так, будто ее с невероятной силой вышвырнули вон.

А Митька бухнулся на стул и начал думать: что же это с ним происходит? Он, кажется, теперь уверен, что происходит. Происходить начало с того момента, как отец звезданул по морде со словами: «Половину — за внучку Шатрова». Но — что?

Митька был не глуп. Он ясно понял, отчего покраснел, выслушав Иринку. И он понимал, что происходит с ним. Но боялся признаться, что понимает. Гордость его не позволяла признаться...

И не позволяла еще долго. И увела его далеко...

Из этого «далеко» он и возвращался сейчас, топая по раскисшей дороге к Зеленому Долу, невесело и нелестно размышляя о самом себе.

... Все время после прихода в их дом Ирины и до позавчерашнего дня он жил в каком-то полусне и будто уже не подчинялся самому себе. Через неделю после ее посещения с ним разговаривала по телефону врач Вера Михайловна Смирнова. Она говорила спокойно, по-матерински, называя его «Митенька»:

— Митенька, Лене очень тяжело. Сейчас ничего страшного уже нет, она будет жить. Но ей будет намного легче, если вы придете. Приезжайте, вы облегчите ее страдания. Слышите, Митя? Я прошу вас...

Митька слышал. Но он не сказал ни «да», ни «нет», пробормотав что-то невразумительное.

— Так ждем, Митя, — сказала Вера Михайловна, закончив разговор.

Телефонная трубка словно прикипела к его уху. Он оторвал ее с трудом.

В Озерки он не поехал. Его ждали, а он не ехал. Кругом только и говорили, что о приближающемся судебном процессе — а он не слышал. Потом обсуждали вынесенный приговор — он, кажется, даже не поинтересовался, кому это расстрел, кому тюрьма.

Даже когда мать сказала однажды как бы между прочим: «А ведь про докторшу-то эту твою говорят — ничего, дескать, Смирнова, мол, сколько-то операций сделала ей на лице. Вроде и рубцов заметно не будет. Да лицо что? С лица не воду пить...» — Митька пропустил это между ушей.

К этому времени в его мозгу вновь зашевелилась одна и та же мысль: не может быть, чтоб Шатрова так вот и отбросила его прочь, как истрепавшуюся вещь, его, Митьку?! Зашевелилась, подогревая все более и более.

И вот на прошлой неделе он все-таки, не понимая, как это случилось, оказался в доме Шатровых.

Старик Анисим лежал, укрытый, на кровати. Рядом, на табуретке, стояли пузырьки с лекарствами.

— Вот, Ирка... — тяжело дыша, выдавил Курганов, опускаясь и лавку. — Я пришел... сам пришел.

— Незачем тебе приходить сюда.

Анисим шевельнулся, с трудом повернул землистое, осунувшееся лицо.

— Почто же, поговорите, — сказал он уже явно через силу. — Хорошо, что пришел... Вы поговорите, а я послушаю.

Митька вынул было папиросу.

— Не кури, пожалуйста, — предупредила Ирина. Она поправила деду подушки, одеяло, отошла в глубь комнаты и оттуда произнесла: — Ну?

— Так почему же... незачем мне? — спросил Митька, не поднимая головы. — Я же не глупый и вижу, что я тебе... И вот я — сам... Ты это... понимаешь?

— Понимаю, — тихо произнесла Иринка.

— Ну...

— А вот что... Хорошо, что раньше не пришел. Я ведь поверила бы тебе, как...

— А сейчас — не веришь разве? — быстро спросил, почти выкрикнул Митька.

— А что сейчас! — повысила голос Ирина. — Тебе потянулся навстречу цветок, а ты под сапог его... Да тебе не в первый ведь раз.

— Как... под сапог?

— Молчи! Все ты понимаешь! — уже сквозь слезы выкрикнула Ирина, отвернулась. Но тут же справилась с собой, заговорила спокойнее: — А потом... потом я до конца узнала и про Зину, и вообще, какой ты... какая душонка у тебя гадкая и мизерная.

— Мелкая, может? — усмехнулся Митька, чувствуя, что опять может взорваться его оскорбленное самолюбие.

— Нет, мизерная. И тогда словно другим сапогом ты...

Митька помолчал, обдумывая, как ее разубедить в этом. Но придумать ничего не мог и спросил:

— И что теперь?

— Ничего. Погляди, что там, под сапогами твоими...

Митька поднялся.

— Я и помру теперь спокойно, — проговорил вдруг Анисим. — Поговорила, Иринушка, ты хорошо...

— Значит, все? — спросил Митька, шумно дыша. — И с концом?

— Все, — по-прежнему не глядя на него, ответила Иринка.

Только на улице Митька заметил, что вспотел, что от пота он весь мокрый. И только здесь, кажется, осознал до конца, что это ведь, собственно, ему от ворот поворот...

Он растоптал вынутую еще там, у «них», папиросу, так, что от нее ничего не осталось. Он стремительно зашагал по улице, не видя ни встречных, ни поперечных...

Опомнился он уже на краю деревни, сообразил, что идет не туда. Повернулся, побежал домой, схватил новый костюм, переоделся.

— Ты куда, Митенька? — с беспокойством спросила мать.