Доллар с молчаливой окраины почтительно пробормотал:

– От блин…

– Специальная приправа, – повторила Эрнестина, когда ее огибали Шкет, и Ланья, и Денни, – это главное.

На тропе к следующему саду Денни прошептал:

– А мы куда?

– Сюда, – сказал Шкет. – Тут фонари не горят…

– «Август», – сказала Ланья.

Они вступили в слоистую тьму. Между пальцами босой ступни прохладно скользила трава. Шкет их поджал; трава ускользнула на следующем шаге; опять пощекотала.

А следующий шаг удивил камнем.

Шкет покачал босой ногой: мокро, холодно… шершаво. Обутая стояла прочно.

– По-моему, здесь… – Ланьин голос отдавался эхом. Она помолчала, послушала реверберации. – Какой-то тоннель.

Откуда они вышли спустя четыре шага.

– Я даже не заметил, как мы вошли. – Денни шагнул на ночную траву.

Шкет снова поджал пальцы, задрал ногу; подрал траву.

– Эй, город видно… почти, – сказал Денни.

Снизу расплывчатые кляксы света за гривастым каменным зверем откушены домами. Темнота узорчата – намеки на холмы, и склоны, и лощины.

– У Калкинза дом вбирает тьму-тьмущую народа.

Высокие деревья – вроде небольшие кипарисы – угольно чернели в мутной ночи. Шкет вгляделся вниз, в Беллону. Один высокий… дом? В десятке окон свет.

– Как странно, – сказала Ланья. – Все пределы исчезают, и не верится, будто за ними что-то есть. Мы привыкли, что у айсбергов или там нефтяных скважин большая часть под землей или под водой. Но вот ночной город, в котором громадные пятна стерты или скрыты, – совсем другая…

– Слышьте, люди, – перебил ее Денни, – я вам не завидую… наверно. Но вы умеете говорите о вещах, мне настолько непонятных, что я иногда не знаю, как и вопрос задать. Я слушаю. Но иногда, если непонятно – или даже если понятно, – мне, блядь, плакать охота, понимаете? – Они промолчали, и он снова спросил: – Понимаете?

Ланья кивнула:

– Я понимаю.

Денни выдохнул и посмотрел.

Они стояли порознь и чувствовали, что очень близки.

Шкет глядел, как ее платье ловит остаточные отблески света и тускло мерцает малиновым в волнах темной синевы или зелени вечернего океана.

– Это что? – спросил Денни.

Шкет посмотрел через их головы.

– Пожар.

– Это где, как думаешь? – спросила Ланья.

– Не понимаю. Я толком не знаю, где мы. – Он подошел, положил руку ей на плечо; металлическая ткань кололась. Кожа была прохладна.

Денни под другой его рукой был лихорадочно горяч и, по обыкновению, сух, как бумага.

Шкету хотелось погулять.

И они погуляли с ним, бедром к бедру, толкаясь в разных ритмах. Он обхватил их спины, положил ладони им на плечи. Ладонь на плече Ланьи не двигалась.

Денни обнимал Шкета одной рукой.

Ланья, скрестив руки, на ходу смотрела вдаль, на обугленный город.

Затем положила голову Шкету на плечо (и все смотрела), обхватила его рукой, плотнее вдвинула плечо ему под мышку, бедром прижалась к бедру.

И все смотрела.

Они шли вдоль ограды по пояс. Это самый большой сад, подумал Шкет. Денни сбился с шага…

– Что? – спросил Шкет.

– Один прожектор не работает… – Денни как раз его обошел.

Они прошагали по холодным плитам.

В тишине скреблась листва. Ветерок? Под громким черным руном высокого вяза или дуба Шкет подождал теплого или холодного порыва. Вновь тишина; он не почуял ни того ни другого.

– Почему тут никогда ничего не сгорает? – спросил Денни тихо-тихо и с нажимом. Плечо дернулось у Шкета под рукой. – Пусть бы тут вообще все сгорело? Вспыхнуло бы и… – Шкет перестал массировать, погладил.

Денни снова вдохнул, глубоко и резко, а потом выдыхал еще пять шагов.

Ланья, потершись о Шкетово плечо, повернулась, глянула на Денни, отвернулась.

Шкет постарался распустить узел в животе. Вдруг стало тошно: все органы – кишки, и печень, и желудок, и легкие, и сердце – словно ухнули вниз. Он не сбился с шага, но на миг накатила тошнота, которая разрешилась, когда он пустил ветры.

Отчего полегчало.

Он притянул Ланью ближе; нога у его ноги и рывки плеча подстроились к их общему ритму. Транслированные сквозь Шкетово тело движения Денни стали тверже, и Шкет в ответ на напряжение тоже стал тверже. Ланья вздохнула, самую чуточку приоткрыв губы, не разжимая уголки, и затылком погладила его по руке. Рука Денни всунула костяшечный подбой между их бедер.

Еще один каменный лев – припал к гребню стены и смотрит.

Рядом дерево: безлистые ветви – словно трещины в закопченном стекле ночи. Под босой подошвой земля была гола, рассыпчата и… пепельна? Узнав эту фактуру, он ступил с горелой травы на живую.

Они обошли сад кругом.

В темноте не разглядишь, полон прудик или пуст. Ланья рукой коснулась древесной коры. Уже не смотрела, как в ночное небо вползают крохотные пожары. Шагала в ногу со Шкетом точнее, чем Денни. (А в мыслях: мысли о далеком даруют ей свободу.) Хотелось защитить ее раздумья; и они пугали его.

Воспоминание о шелесте подчеркнуло тишину.

Шкет прислушался к разговору в другом саду. Сами они шагали так тихо.

За оградой (за многие мили?) что-то дымилось и мерцало.

Шепот:

– Кто-то идет!..

И другой:

– Ой, погоди. Осторожно!..

Шкет узнал один девичий голос, а другой не узнал.

В кустах одна ветка заколотила по остальным.

Тот, кто вышел из кустов, застегивая ширинку, спустив концы ремня по бедрам и улыбаясь… оказался Флинтом.

– А, – сказал он. – Это вы тут, – и продел ремень в пряжку.

Одна девушка сказала:

– Погоди. Вот…

– Тебе видно что-нибудь? – спросила другая и захихикала – девчонка в бордовых джинсах, которая пришла вместе со всеми из гнезда; сейчас она протолкалась сквозь заросли.

У нее за спиной кто-то озирался – Харкотт.

В другой девчонке Шкет сначала опознал гостью Роджера. Даже в трех четвертях темноты различил, как она взъерошена. А со второй попытки опознал Милли; рыжие волосы падали на темную бархатную кофту. Под кофтой было что-то металлическое и расстегнутое. Возложив руки ей на плечи, из кустов ее вывел Саламандр.

Ланья сказала:

– Боже мой! – и рассмеялась.

– Ой! – сказала Милли. – Это вы тут, – акцент другой, но интонация в точности как у Флинта. И отстранилась от Саламандра.