(Мать Хлои была свободной женщиной семидесятых годов — слишком свободной, слишком женщиной, зато недостаточно матерью; от двух разных отцов она очень быстро, так до конца и не осознав случившегося, заимела одного за другим двоих детей, мальчика и девочку, Колена и Хлою. И был Ванкувер, была бедность, жалкая тесная хибарка в Восточном Гастингсе, а это такое место, где, если приходится проводить там свои дни, перестаешь даже понимать, на что тут можно надеяться… Дети подрастали с ощущением, что они обитают в игрушечном домике, в двух картонных коробках, не слишком устойчиво поставленных одна на другую, ежеминутно готовых зашататься и рухнуть в пустоту, дешевая разностильная обстановка сего, с позволения сказать, жилища никак не могла убедить их, что оно вправду приспособлено, чтобы в нем жили. В этом доме потреблялось столько наркотиков и совершалось столько совокуплений, что голова шла кругом, но, видно, и этого было мало: когда Колену исполнилось девять лет, а Хлое восемь, их мамаша втюрилась в уличного торговца экстази и, желая доставить ему удовольствие, вместе с собственным телом предоставила в его распоряжение тела своих детей. Среди прочих разновидностей упомянутого выше удовольствия им пришлось подвергаться разнообразнейшим попыткам удушения. Такое положение вещей продержалось несколько лет и основательно подточило у ребят чувство реальности. Они пристрастились к игре, как можно чаще ища в ней убежища, — это могли быть карты, шашки, крестики-нолики, бильярд, все равно что, лишь бы в этой игре были определенные правила, четкая структура; наконец, достигнув соответственно тринадцати и четырнадцати лет, они набрались храбрости и донесли на свою мать в полицию, вследствие чего ее арестовали, а их отправили в приюты — два разных приюта в противоположных концах города, вследствие чего они сбежали, чтобы не расставаться, и тем самым пренебрегли школьным учением и рядом других обязанностей перед обществом, в частности надобностью возвращаться домой к ужину, вследствие чего их изловили вновь и водворили в совсем другие дома, вследствие чего, удрав вторично, они принялись воровать в супермаркетах и ночевать в парках, вследствие чего их арестовали и препроводили в иные приюты — на сей раз в те, что зовутся исправительными. В конце концов выйдя на свободу в солидном возрасте восемнадцати и семнадцати лет, они сняли вдвоем меблированную квартирку и отправились на панель продавать себя).

— Нет, я ей там ничего не преподавал, — с громким смехом вмешался Хэл, подоспев на выручку Хлое. — Я ее встретил, вот и все. Я случайно наткнулся на нее посреди Гомер-стрит и пал к ее ногам, умоляя, чтобы она меня потоптала.

— Хэл! Крайне недовольная этой метафорой, Хлоя нахмурила брови.

(Гомер-стрит, по сути дела, был кварталом веселых домов… но Колен и Хлоя, этакие близнецы-андрогины, персонажи шекспировских комедий, часто забавлялись, меняясь ролями, чтобы потом, ранним утром возвратившись к себе, за завтраком смеху ради пересказывать друг дружке самые забавные из ночных недоразумений. Эта болтовня и общее веселье были для них крошечным островком человечности, где они спасались от повседневного насилия, обступающего их все теснее. Задним числом, наперекор отчаянию, овладевавшему Хлоей по мере того, как она познавала однообразную азбуку людских извращений, особенно то немыслимое количество боли, какое люди, в прочих отношениях нормальные, готовы причинить или вынести, лишь бы облегчиться на ложку спермы, те годы казались ей счастливой порой, ведь тогда они с Коленом были вместе и держали в руках свою судьбу. Потом один клиент, утратив ощущение границы между реальностью и своими фантазмами, зарезал Колена, и Хлоя осталась совсем одна. Спасительный буфер их общего смеха и болтовни исчез вместе с братом, взамен пришлось прибегнуть сперва к виски, потом к кокаину. В двадцать один год она была готова стать законченной наркоманкой, тогда-то Хэл Хезерингтон, прочесывая улицы Ванкувера в основном с целью подостоверней описать место действия некоторых сцен своего романа о золотой лихорадке, высмотрел на Гомер-стрит ее худенькую, по-мальчишески порывистую фигурку, и тут же влюбился. Как обычно, едва успев воспользоваться телом девушки и оплатить услуги, он испытал острую потребность спасти ее душу. Не хочет ли она выйти за него замуж? переселиться к нему жить? стать матерью его детей? К его изумлению, Хлоя не в пример множеству юных проституток мальчикового склада, которым он на протяжении долгих лет делал подобные предложения, сказала «да».)

— Гомер-стрит! — возгласил Хэл. — Это не столь уж невероятно, а? Американский писатель встречает любовь своей жизни на улице Гомера в Ванкувере!

— Не обольщайся! — усмехнулась Рэйчел. — Там, вероятно, имелся в виду некий Рэндольф Гомер, тот, что в тысяча восемьсот шестьдесят втором году изобрел способ консервирования лосося.

— А вы, Бет? — из вежливости поинтересовался Чарльз, обращаясь к своей тучной сотрапезнице, сидящей напротив. — Чем занимаетесь вы?

— Общей хирургией, — отозвалась Бет. — Я врач.

— Ах, вот как? Это, наверное…

— Сейчас я работаю по ночам в больнице в Уэлхеме. В неотложке.

— А, — мямлит Чарльз. — Это, вероятно… (И вдруг проваливается в тот день прошлого лета: он в машине «скорой помощи» тащится по чикагскому центру, рядом мать — в диабетической коме. «Скорая» еле-еле прокладывает себе дорогу сквозь уличные пробки, у него холодеют руки, пот выступает на лбу: «Держись, мама, мы сейчас приедем, не покидай меня, мама, держись…» Он явственно, отчетливо видит перед собой каждую машину, что встречалась на том пути, каждое здание, мимо которого они проезжали, яркие, режущие глаз цветные одежды прохожих, их лица, мелькающие за стеклом «скорой», и на всех он читает одно мучительное: жизнь, жизнь… Все эти впечатления обрушиваются на него, сталкиваясь и мешаясь, так что крыша едет… но вот они, наконец, добираются до больничной палаты.)

— Да, тебе, наверное, иногда случается видеть весьма драматические вещи, — произносит Дерек. (Он вспоминает, какая неразбериха царила в манхэттенском госпитале Святого Луки, куда он однажды ночью угодил с переломом правого мизинца после смешной студенческой потасовки в дортуаре Колумбийского университета. Поскольку очередность попадания пациентов к врачу зависела от серьезности их состояния, ему пришлось прождать полночи. Со всех ног прибегали молодые чернокожие парни, обливаясь кровью из разбитых голов, других с искромсанным пулями плечом или рукой их товарищи волокли под мышки, были там скрюченные от боли старушонки, старики, кряхтевшие на носилках, детишки с мутными от жара глазами, бессильно висевшие на руках обезумевших от ужаса родителей… В четыре утра он, не в силах дальше терпеть, решил: «Да ладно, пойду домой, авось сумею как-нибудь сам наложить себе шины на палец».)

— Действительно… — начала Бет, но Брайан ее перебил, пользуясь тем, что у нее рот полон фарша.

— В Уэлхеме преступные нападения случаются не часто, — сказал он, — но на той неделе два фермера повздорили, один схватил вилы и — бемц! — всадил другому в лоб.

— Фу, гадость! — Кэти передернуло.

— В больницу его доставили уже мертвым, — сказала Бет. — Но рентген все же сделали, так положено.