Как в церковной регистрационной книге. В три часа, верно. Только Кэтти не умерла, о чем она говорит?

— Я работала в магазине игрушек и однажды приехала сюда с экскурсией, ты странно посмотрел на меня, у тебя был такой взгляд, будто ты меня знаешь…

— Да, — пробормотал Мейсон. — Действительно. Разве мы уже не были знакомы?

— Ты предложил встретиться…

— Не надо, — взмолился Мейсон. — Для чего ты рассказываешь мне то, что мы оба прекрасно помним?

— Помним… — повторила Кэтти. — Я вспомнила только сегодня, когда… когда умерла. Здесь.

Она протянула руку и показала на то место под чердачной лестницей, где недавно лежала Кэтти… она же сама и лежала… Или не она?

— Ты не умерла, — выдавил из себя Мейсон фразу, которую готовился произнести вот уже несколько часов. — Ты лежишь в больнице святой Генриетты, и я поеду к тебе завтра утром…

Он помедлил и добавил с упрямством отчаяния:

— И скажу, что люблю тебя и хочу на тебе жениться.

Рука Кэтти осталась протянутой в воздухе, сквозь нее была видна стоявшая на полке свеча.

— Мы с тобой, — сказала она, — муж и жена перед Богом. Ты мой муж. Я твоя жена.

— Значит, — пробормотал он, — у тебя не будет оснований отказать мне завтра.

— Я твоя жена, — повторила Кэтти. — Ты не понимаешь. Только если один человек и дух другого… Только если… Если они…

Она не могла говорить, что-то ее душило, что-то мешало произнести те слова, которые Кэтти хотела сказать. Она воздела к потолку руки, и, будто какая-то сила тянула ее вверх, становилась все выше ростом, лицо ее вытягивалось, а ноги удлинялись, Мейсону стало страшно, он отпрянул, ударился затылком обо что-то острое и застыл, а Кэтти пыталась что-то сказать, объяснить, и слова звучали вроде бы известные, но соединить их в осмысленную фразу Мейсон никак не мог, и оттого страх его становился еще более глубоким, а отчаяние — таким невыразимым, что ему хотелось биться обо что-нибудь головой.

— Если они… мы… ты… становимся одним… муж и жена перед… тогда… дух соединяется и… склеивается… переходит… становится…

Некая мысль пришла Мейсону в голову — мысль была не его, ему показалось, будто в голову что-то вложили, как кладут листок исписанной бумаги в пустую шкатулку, и на этом листе, возникшем перед его глазами, было написано корявым почерком: «Возьми за руку, возьми»…

Противиться этому мысленному приказу Мейсон не мог, хотя все в нем протестовало против того, чтобы сделать шаг вперед (он шагнул, тяжело переставив ноги, будто тяжелые железные колонны), протянуть руки, дотронуться до плеча Кэтти (Мейсону пришлось поднять руку вверх, потому что плечо призрака находилось сейчас на уровне его макушки) и…

Господи… Он думал, что ладонь, как много раз прежде, пройдет сквозь полупрозрачную духовную суть, но что-то осязаемое, плотное, подобное вязкому желе, возникло между его пальцами и стало уплотняться, оно было теплым и живым, оно дышало, и он ладонью ощущал эти отчаянные вздохи, он закрыл глаза, чтобы не видеть, как страшно изменилась Кэтти, он пытался отдернуть руку, чтобы не чувствовать ее тела, будто протискивавшегося из духовного мира в материальный, он все видел сквозь плотно сжатые веки и все чувствовал, в том числе то, чего чувствовать не мог: биение ее сердца и слова, произносимые теперь не голосом, а чем-то более глубоким, может быть, это была материализованная мысль, а может, надпись на листе, том самом, что недавно возник перед его глазами, а потом переместился в глубь сознания:

— Если человек и призрак становятся единым целым, единой душой и материальной сутью, то призрак обретает свое материально тело, а человек побеждает смерть… Так бывает, но редко, всего несколько раз в истории… Так должно было быть… Но я ошиблась… Это не тот… Это… Другой мир… Я пришла в другой мир… Не свой… И теперь…

Кэтти возвышалась над ним подобно Голему, о котором он слышал когда-то, или читал, или видел в телевизионной программе. Черты ее лица чуть исказились, совсем немного, Кэтти стала похожа на известную актрису, очень известную, но сейчас Мейсон не мог вспомнить ее имени, она опустила руки и стояла, глядя Мейсону в глаза, а потом правую руку погрузила себе в грудную клетку и извлекла оттуда его ладонь, он будто освободился от чего-то, но только для того, чтобы ощутить крепкое горячее пожатие Кэтти, ее живую энергию.

— Ты мой муж перед Богом, — сказала она совершенно отчетливо, и Мейсон, пытаясь отдернуть руку, крикнул:

— Командор!

Почему? Он не знал. Какая-то ассоциация… А может, и это слово было подсказано ему кем-то, проникшим в его мозг, кем-то, кто лучше знал, что нужно делать и как подчиниться этому…

— Я люблю тебя, — сказала Кэтти, и неожиданно ее ладонь начала остывать, в какую-то секунду (а может, минуту или мгновение, Мейсон совершенно не представлял, как шло время и шло ли оно вообще) превратилась в ледышку, к которой рука Мейсона прилипла, и он понял, что сейчас с пальцев начнет сходить кожа, и станет так больно, что…

Он дернулся изо всех сил, и ему удалось освободиться, он еще раз ударился затылком обо что-то острое, замычал от боли и от боли же окончательно пришел в себя.

Он стоял, прижавшись к стене и обхватив левой рукой металлический корпус рыцаря. Затылок ломило, ноги гудели, пальцы правой руки онемели, будто он держал ими брусок льда. И мысль… Очевидная еще секунду назад, она ускользала, расплывалась, таяла, он хотел удержать ее, чтобы хотя бы потом разобраться в случившемся, и кажется, что-то действительно запомнил.

А Кэтти… Ее больше не было. Она не ушла, как обычно, чтобы вернуться следующей ночью. Она умерла, как умирает душа от жестокого слова или неправедного поступка.

Она не придет никогда.

Кэтти.

* * *

Когда несколько часов спустя Коллинз явился на работу, открыл своим ключом дверь и, как обычно, поднялся на второй этаж, чтобы включить на щите демонстрационное оборудование, он обнаружил своего работодателя сидевшим у ног экспоната номер 34, занесенного в каталог под названием «металлические латы, наколенники и др., XVI век, эпоха короля Георга VI». Мейсон смотрел перед собой пустым взглядом, и Коллинз перепугался, решив, что хозяин спятил — он не очень верил ходившим с осени слухам о том, что Мейсон по ночам водится с призраками и ради них выстроил здесь подобие старого замка, но сейчас готов был согласиться: что-то было в этих слухах от истины, что-то случилось в доме нынешней ночью, и хозяин…

Мейсон поднял взгляд на экскурсовода, закрыл глаза на мгновение, будто что-то вспомнив, а что-то забыв, и сказал:

— Доброе утро, Джон. Помогите мне встать.

— С вами все в порядке? — участливо спросил Коллинз. — Дайте руку…

— Все в порядке, — твердо произнес Мейсон. — Сейчас — да.

Он поднялся и произнес фразу, которую Коллинз потом долго обдумывал, прежде чем, как ему казалось, понял ее истинный смысл: