В этой просьбе о прощении звучало извинение за то, что она больше не собиралась жертвовать собой.

Юстина повернулась спиной к двери, в оконном стекле увидела свое отражение — спокойное лицо симпатичной девушки, или нет — не девушки, женщины? Улыбнулась своему отражению и почувствовала влагу на веках. Как все просто. Теперь она готова к самым страшным словам и не станет затыкать уши, выслушает все, не будет смотреть на губы матери, примет все, что та ей скажет, ведь все это больше не имеет значения. Она чувствует в себе силы. Она теперь как драгоценный камень, который никакая мощь не сумеет раздробить. Теперь она может быть собой независимо от того, что скажет мать.

Перед ее глазами проносились поля с пшеничными стогами, проплывали привязанные к колышкам коровы. Мерный стук колес не отдалял ее от Матеуша. Так же билось его сердце на ее теле, когда они в последний раз лежали на пляже. Тук, тук, тук, тук…

В купе было тихо. Юстина обернулась. Мать сидела у двери и как-то странно на нее смотрела.

Юстина сделала шаг в ее сторону, села напротив. Почти напротив, потому что так было ближе к окну.

Она посмотрела на руки матери, покрытые пигментными пятнами, на ее подведенные глаза, и ее сердце переполнила нежность. Мать старела, неотвратимо уходила, может, сама того не замечая. Юстина придвинулась ближе к двери, теперь они сидели друг против друга. С полки под багажом свисала голубая косынка, ее край колебался в такт движению поезда. Она свешивалась все ниже и ниже и вот-вот должна была упасть и окутать хрупкие плечи матери. Юстина встала и поправила платок. Случайно увидела в зеркале свое спокойное Лицо. Присела, протянула руку. Мать сгорбилась. Она ведь уже пару лет ниже Юстины ростом, почему этого прежде не было заметно? Ее ладонь повисла в воздухе, но, преодолев страх, она дотронулась до материнской руки.

— Мамочка, прости, — повторила она, готовая ко всему.

В то мгновение, когда мать сжала, сдавила ее руку, Юстина почувствовала боль и через долю секунды уже хотела высвободить ладонь, но, взглянув на мать, увидела старое лицо женщины, искаженное судорогой рыдания. Слезы текли по ее лицу, и не только из глаз, но еще и из носа, как у ребенка. Мать плакала беззвучно, ее хрупкие плечи дрожали. Она облизывала губы, и от этого морщины становились заметнее. Юстина изумилась. Но вот мать вытерла глаза другой рукой, размазав аккуратно нанесенную тушь и тени. Юстине захотелось встать, подать ей платок, но он остался в сумке у окна, а в эту секунду рука матери сжала ее ладонь еще сильнее, судорожно, умоляюще.

— Это я, я… — донеслось до распахнутого сердца Юстины, проникло в ее уши. Она нагнулась над матерью и ласково погладила ее внезапно упавшую руку. — Это я, — шептала ей мать, содрогаясь от безудержных рыданий, ее нос покраснел, она плохо выглядела.

Юстина впервые видела мать в таком состоянии, ей стало стыдно, что она стала свидетелем ее слабости.

Она смотрела на их сплетенные руки, слегка опухшие пальцы матери, на след от кольца, которое стало ей мало. Перед отъездом она отнесла его в мастерскую, но след остался. Юстина посмотрела на ее округлые ногти, покрытые коричневым лаком, небольшой, почти незаметный, след от ожога, маленький светлый шрам на запястье, а потом на свои ладони, более широкие, гладившие ее руку, и снова на свои красивые нежные пальцы, сияющие, расцветающие, жаждущие прикосновения.

Юстина была с ней так же ласкова и внимательна, как с Матеушем. Она гладила ее руки с любовью, так, как он ласкал руки Юстины. Ничего не изменится, через минуту мать встанет, оттолкнет ее, стыдясь своей слабости, пойдет в туалет, быстро приведет себя в порядок. Но это будет лишь через минуту, а сейчас тот неповторимый миг, когда можно попрощаться с ней, такой слабой, несчастной, испуганной.

Она не слушала то, что говорила мать. Но когда до нее дошел смысл сказанного и она посмотрела ей в лицо, то увидела в глазах матери нечто большее, чем сожаление и боль.

— Это я прошу у тебя прощения, — услышала Юстина.

И поняла: мать тоже знает, что они прощаются.

Самой ужасной была ночь перед сочельником.

Праздники не для одиноких людей, праздники — для супружеских пар, для детей, для семей с детьми, для будущих родителей, для счастливых влюбленных, для друзей, для знакомых — сколько тогда разговоров, в домах запах пирогов, с дворов и балконов в украшенные комнаты вносят заждавшиеся елки, пахнет хвоей, елки топорщат свои жесткие лапы, а в вазах, весело зеленея, по-хозяйски располагаются еловые ветки. Дети сгорают от нетерпения.

Когда она в последний раз сгорала от нетерпения?

В детстве?

Очень давно.

Праздники для друзей. Ну что, как мы поступим? Вы к нам или мы к вам? Замечательно, тогда мы готовим рыбу, а вы — салат из красной капусты. Наконец-то будет повод встретиться! Давайте лучше вы к нам. А мы тогда к вам на второй день праздника. Конечно, мы пойдем на рождественскую мессу.

Праздники для людей, которые верят. Верят в Рождество, надежду, спасение, в искупление грехов, прошлых и будущих. Для тех людей, которые предпочтут минуту тишины в пустом костеле суете супермаркетов. Для тех, кто в тишине и спокойствии принимает этот мир таким, какой он есть.

Она лежала на большой кровати и старалась не думать. Не хотела принимать этот мир таким, какой он есть: она была несчастлива.

Но упрямое тиканье часов снова и снова возвращало ее к воспоминаниям. Как мама пекла коврижку? Какой вкус был у покрытых глазурью пряников-звездочек? Нет-нет. Пекут и готовят для друзей, для знакомых, для семьи. Для себя одной не стоит стараться. Что она будет делать потом с творожным пирогом, коврижкой, заливной рыбой?

Встала и пошла в кухню. Маленький дом, в котором она жила — с самого начала, всегда, уже тридцать четыре года, — дом, доставшийся по наследству от родителей, был уютным и родным. Старый пол заскрипел — дубовые доски отзывались на шаги точно так же, как много лет назад.

Пол скрипел так же, как когда-то давно, когда она подкрадывалась к комнате с камином. Прислушивалась под дверью к приглушенным голосам родителей: Сейчас? Куда? Сюда? Положи здесь… Она у себя? Не слышит?

Неразборчивые слова и непонятные звуки; двери были закрыты, двойные ведущие в коридор двери были перед ней закрыты, в гостиной уже стоял накрытый стол, елка на подставке в виде трех лап льва — кто придумал такую подставку для елки? — металлические лапы с когтями стояли за камином: передвиньте эту елку, сейчас мы разожжем камин — елка была высокой, отец обрезал верхушку, которая упиралась в потолок, пятиконечная звезда тихо покачивалась, пока они с мамой украшали елку. А потом, потом родители отправляли ее в свою комнату — поджидать святого Миколая.

Сиди у окна и смотри. Он приедет. А может, прилетит. Как же он прилетит, если он на санях? Эти сани могут летать. А олени? Олени тоже могут летать. У них же нет крыльев, не могут. О том и речь, что как раз сегодня могут.